Как-то ночью, уже перед самым отъездом в Париж, она решила пробраться в лабораторию Глеба, перебить ему все склянки с препаратами, изорвать в клочья дорогие книги, одним словом, устроить погром. Каталина порывистым движением повернула дверную ручку, уверенная в том, что в столь поздний час зала пуста. Однако, открыв дверь шире, девочка увидела в дальнем конце лаборатории тускло мерцавшую свечу и в ее свете различила силуэт человека, сидящего в кресле. Она поспешила задуть свою свечку и хотела было уже бежать к себе, когда ее остановил строгий, негромкий голос отца, прорезавший ночную тишину:
— Постой, Кати, не убегай! Пойди-ка сюда!
Она подошла к нему с высоко поднятой головой и с сильно бьющимся сердцем:
— Я… заглянула сюда, чтобы… Чтобы…
— Не придумывай объяснений, Кати, я ведь слишком хорошо тебя знаю! Нетрудно догадаться, — усмехнулся граф, — что ты тайком явилась сюда, чтобы навести порядок, вытереть пыль в шкафах…
— Вы издеваетесь надо мной? — Каталина готова была расплакаться, но граф вовремя смягчил тон.
— Кати, дорогая, ты напрасно ревнуешь меня к Глебу. Мне есть кого любить, и это ты, ты одна! — Вымолвив эти слова, он залюбовался просиявшим лицом девочки. — А этот неприветливый молодой человек находится здесь по очень важной причине, и я тебе ее, так и быть, сообщу, чтобы ты напрасно не страдала!
Граф встал с кресла, взял Каталину за руки и усадил на свое место. Сопровождаемый любопытным взглядом дочери, он принялся зажигать свечи в канделябрах и подсвечниках. Вскоре сделалось светло, как днем, и Каталина обнаружила, что сидит напротив красивого готического буфета с тремя витражными дверцами. Рисунки витражей были выполнены на излюбленные средневековые сюжеты: избиение младенцев царем Иродом, бегство Иосифа и Марии в Египет и, наконец, Рождество Иисуса и поклонение волхвов. Граф отпер маленьким ключиком первую дверцу, и девочка убедилась, что это отделение буфета пусто, если не считать бутылки из бледно-розового резного стекла. Каталина поднялась с кресла, чтобы поближе разглядеть необычную бутылку. Ее горлышко покрывал толстый слой кроваво-красного сургуча. На красивой, зеленой с золотом этикетке был изображен старик-лодочник, перевозящий в ладье странных, прозрачных, будто стеклянных людей. Надпись на латыни гласила: «Анисовый ад».
— Что это? — завороженно прошептала она.
— Это яд, — также вполголоса ответил граф, — медленнодействующий, ужасный яд.
— Зачем он тебе?
— Меня однажды отравили этим ядом, — продолжал отец, словно не услышав вопроса, — и я бы отдал Богу душу, если бы не один удивительно умный мальчик…
— Глеб? — мгновенно догадалась Каталина.
— Вот-вот, он. Его мать убили этим ядом, его тоже постепенно травили, сводили в могилу… Но этот юный гений, в ту пору всего шести лет от роду, нашел в библиотеке старинный фолиант о ядах. Он не только сумел разобраться в латыни и химических формулах, но и собственноручно приготовил противоядие.
— Да как же он сумел?! Не может этого быть! — не поверила Каталина. — Ему наверняка помогал кто-то…
— В том-то и дело, что нет, — с восхищением произнес Обольянинов. — Мальчик до всего дошел самостоятельно, потому что хотел жить, мечтал отомстить за мать. Жажда жизни и жажда мести — вот две великие силы, Кати, позволяющие преодолеть самые трудные препятствия.
Он обнял дочь и ласково прижался щекой к ее щеке.
— Но почему этот яд хранится в нашем доме? — Она опасливо покосилась на бутылку в буфете.
— Я хочу с помощью Глеба создать коллекцию самых разнообразных ядов.
— Зачем, папа?!
— Довольно странная прихоть, согласен с тобой, голубка, — граф нежно провел ладонью по ее волосам, — но это МОЯ прихоть, и она не подлежит обсуждению. К слову, я знавал одного чудака, который коллекционировал ночные горшки…
— Сколько же понадобится времени, чтобы изготовить для тебя эти противные яды?! А если Глеб поселится здесь навсегда?! — с ужасом воскликнула Каталина.
— Это пустые страхи, и вопросы тоже пустые, — строго проговорил отец. — Ты не должна ревновать к нему. Я не навязываю тебе Глеба в качестве брата, не думай, что обязана его любить. Он мне не приемный сын. Надо относиться к нему как к домашнему ювелиру, художнику, сапожнику, черт возьми, но не более того!
— Хорошо, отец. — Каталина вздохнула наконец полной грудью и со слезами в голосе пообещала: — Я исправлюсь…
На следующее утро, в день отъезда, она поднялась ни свет ни заря и вошла в комнату Глеба, когда он еще спал. Каталина дернула мальчика за плечо. Тот широко раскрыл глаза, спросонья не сразу узнав незваную гостью.
— Я уезжаю, — отрывисто сказала она, — пришла попрощаться.
— Прощай, — по инерции произнес Глеб, все еще сомневаясь, не во сне ли это происходит.
— Отец рассказал мне, как ты спас ему жизнь. Спасибо тебе… — Каталина накрыла ладонью его руку и крепко сжала пальцы. В ее огромных черных глазах заблестели готовые пролиться слезы. — Не обижайся на меня, хорошо? У меня тоже нет матери, я знаю, каково это…
— Плакать иди в коридор, я сырости не люблю, — сквозь зубы процедил окончательно проснувшийся Глеб.
— Дурак! — крикнула Каталина. Ее глаза мгновенно высохли, девочка резко развернулась и выбежала из комнаты, с грохотом захлопнув дверь.
Евлампия даже не пыталась вникать в те предметы, которые изучал внук, и знала о его научных опытах так же мало, как если бы жила за тридевять земель от него и даже писем не получала. Она прекрасно понимала, что ее скудное образование, полученное давным-давно и урывками — немножко французский, немножко модные романы, — должно только смешить язвительного и взыскательного мальчика. Бабушка даже стеснялась задавать ему вопросы.
Прожив в доме Обольянинова два года, она понемногу освоила простонародный итальянский, на котором разговаривала прислуга, но все равно своей ни для кого не стала. Все здесь казалось ей чужим, и она была для всех чужой. Стремительно взрослеющий Глеб ее почти не замечал и явно в ней не нуждался. Граф, знавший об артистических способностях карлицы, ни разу не попросил ее выступить перед домашними. Евлампия стеснялась съесть лишний кусок за столом, чувствуя, что кусок этот ею не заработан. Князь Белозерский содержал ее как няньку своих детей, как домашнюю комедиантку, и она не стыдилась ни той, ни другой роли, полагая в простоте душевной, что всякий честный труд почетен… Здесь, в Италии, сильно постаревшая женщина чувствовала себя никому не нужной дармоедкой. Она все чаще стала подумывать о возвращении в бродячую труппу Якова Цейца.
Однажды Евлампия случайно подслушала разговор между камердинером графа и поваром. Те засиделись ночью на кухне за бутылью вина, болтая вполголоса.
— Хозяин-то наш опять взялся за старое, — по секрету сообщил камердинер. — Был я с ним недавно в Париже. Раньше он состоял на службе у Бонапарта, а нынче королю присягнул.