Архип, все это время дрожавший как в лихорадке, вдруг утратил свой бессмысленный вид, сгреб мальчика и унес его, словно охапку дров. И вовремя — стоило ему скрыться за дверью, как князь со стоном сел, сжимая ладонями виски.
Евлампия, ничуть не робея, сложила руки на груди:
— Голова, что ли, болит?
— В-ведьма… — пробормотал Илья Романович. — Это ты, что ли, меня саданула?!
— Я! — бесстрашно призналась женщина. — Жаль, не до смерти!
— Что ты говоришь, дура?! — взвизгнул шокированный князь.
— А что слышишь! Десять лет я прожила с тобой под одной крышей, а что с оборотнем хлеб-соль делю, не знала. Ведь ты, князюшка, страшнее волка! Волк свое дитя не загрызет!
— Я своего и не трогаю. А этот — не сын мне, — пробурчал Илья Романович. Он осторожно прикладывал руку к ушибленному затылку, будто проверяя целостность черепа.
— Ослеп ты, что ли, безумный? — всплеснула руками Евлампия. — Ведь Глеб — твое отражение, весь в тебя, лицом и нравом! А художника я подробно обо всем расспросила. Не было у него с Наталичкой романа в ту пору, когда Глеб на свет появился.
— Ты и об этом знаешь, — поморщился князь.
— На иконах божился, — прибавила она без особой надежды.
— Нашла кому поверить! — Белозерский с кряхтеньем поднялся с пола и присел на постель. Виду него был ошарашенный, он как будто не совсем понимал, на каком оказался свете. — Эти господа художники врут, как дышат! Фанфаронишки! Фаты! Распутники!
— Ну и выместил бы ты на нем зло, на этом фанфароне! Вот кого не жалко! На дуэль бы вызвал или так, попросту, избил! А ты жену свел в могилу, сына изводишь, родную кровь!
Князь неожиданно всхлипнул и закрыл лицо руками.
— Ты не знаешь, как я любил ее! — вдруг вырвалось у него. — Она была для меня всем на свете! Самой яркой звездой в небесах! Я на цыпочках вокруг нее ходил, чтоб сон ее не потревожить, сам с ложечки кормил, когда она болела… А она что наделала? Предала меня с первым чумазым проходимцем!
— Ох, дурень ты, дурень! — вздохнула Евлампия, покачав головой. — Ждешь, что пожалею, расплачусь тут вместе с тобой? Так не жди, не будет этого. Бог тебе судья, а я с тобой делить хлеб-соль больше не желаю.
— Куда это собралась? — встрепенулся он.
— Не твоя забота, — грубо ответила карлица. — Ты вот что, изволь расплатиться со мной. Десять лет я служила твоему семейству верой и правдой. Была компаньонкой твоей супруге, нянькой детям твоим, шутихой для гостей, управляла домом и поместьем в твое отсутствие, и посмей только сказать, что я хоть грош утаила! Настало время получить расчет.
— Как же тебя рассчитать, коли жалованье не было назначено? — задумался князь. — Три тысячи возьмешь? Это все, что у меня есть при себе. Иначе придется ехать к Казимирке.
— Противно с тобой торговаться, да и некогда. Возьму что есть, — согласилась она. — Поутру уеду и Глеба с собой заберу. Пусть мир увидит, а то сидит целыми днями в этой конуре, злобу копит!
— Ты уж не к циркачам ли своим решила переметнуться?
— А хотя бы и к ним! Лучше жить в кибитке, чем в этом проклятом особняке, который достался тебе обманом! Увидишь, нашей семье не будет счастья в этом доме!
Внушительно вымолвив это пророчество, Евлампия ушла к детям. Илья Романович остался сидеть на кровати, морщась и потирая затылок.
Ночью он не мог уснуть, размышляя над ее фразой: «Ведь Глеб — твое отражение, и лицом в тебя, и нравом!» То, что для всех было очевидно, князь видел сквозь пелену ревности, а она, как известно, ослепляет сильнее катаракты. Впрочем, он и не собирался разглядывать ребенка, в чье беззаконное появление на свет так крепко уверовал.
Мучаясь бессонницей, князь метался на смятой постели, вскакивал и бродил из угла в угол по спальне, словно зверь, угодивший в клетку.
— Может, я и в самом деле ошибся, — признался он наконец красному огоньку лампадки перед темным киотом и без сил повалился в кресло, где тотчас уснул.
Глеб с Борисом спали эту последнюю ночь в одной кровати. За лето они сильно сдружились, несмотря на бесконечные споры. Глеб не понимал, как можно любить всё и вся, как Борисушка. Любить животных, поэзию, театр, няньку, Лизу Ростопчину, каждую оборку на ее скромном платье. А главное, как можно любить их отца? Взыскательный и злопамятный Глеб способен был любить лишь тех, кто ни разу не обидел и не обманул его. В этот краткий список он включил только покойную маменьку да еще, пожалуй, книги.
— Ты мне пиши, ради Бога! — горячо умолял его Борис. — Если нужны будут книги из библиотеки, я тебе вышлю.
— Евлампия сказала, что мы будем ездить по Европе с бродячим цирком, — с грустью сообщил Глеб и со вздохом добавил: — Книги мне негде будет получить. Адреса ведь нет!
— А я напишу такой адрес: Париж, князю Глебу Белозерскому! Ну или Берлин! Приедешь туда с цирком и получишь на почте посылку! Ах, если бы ты знал, как я тебе завидую! — Не в силах усидеть в кровати, Борисушка вскочил и закружился по комнате в одной рубашонке. — Путешествовать вместе с цирком — это мечта!
— Но не моя, — обхватив руками колени, признался младший брат. — Я бы хотел всю жизнь провести в одной комнате, в библиотеке, такой, как наша…
— Ты, братец, прямо рак-отшельник! — рассмеялся Борис.
Однако Глебу было не до смеха.
— Поклянись, что не дашь отцу продать библиотеку! — обратился он к брату.
— Клянусь! — с серьезным видом произнес Борисушка. Он уже не раз давал брату такую клятву, но тот просил делать это вновь и вновь, как будто от этого зависела его жизнь.
Дети уснули только под утро, а уже в восемь пришла Евлампия. Она не смогла сдержать слез при расставании с Борисом, которого, пожалуй, любила даже больше, чем младшего внука, за прямоту, доброту и отзывчивость. Борис рыдал, целуя няньку, и жалобно умолял: «Возьми меня тоже! Мы с Глебушкой научимся каким-нибудь фокусам, станем вместе выступать!» «Хорошо бы, — отвечала Евлампия, — но кто-то должен остаться с папенькой…»
Прощаясь, Борис хотел броситься на шею к брату, но Глеб предупредил его порыв и протянул ему руку. Борис прекрасно знал, что эта протянутая рука дорогого стоит. Он сразу посерьезнел, приосанился, вытер рукавом слезы и, приняв маленькую ладошку брата, крепко ее сжал. После чего все же не утерпел, обнял Глеба и расцеловал его в обе щеки.
— Обязательно пиши! На любом языке, хоть на турецком! Я все выучу и прочту! — кричал он ему вслед.
Илья Романович не вышел прощаться. Через щель между штор он наблюдал, как Евлампия с мальчиком садятся в карету. Он впервые посмотрел на Глеба непредвзято и не мог не увидеть его поразительного сходства с собою. Однако в сердце князя, привыкшем ненавидеть младшего сына, ничто не шевельнулось в этот миг. «Лучше, что мальчишка уедет! — думал он. — Слишком трудно было бы с ним объясняться после всего того, что случилось…» Илья Романович стыдился признаться себе, что боится остаться в одном доме с этим ребенком. Каждый раз, поднося к губам рюмку травника, он гадал бы, не сдержал ли Глеб свое обещание отравить его…