Он спал.
Каждый день с утра до вечера светит солнце. Деревья гнутся под тяжестью цветов. Прибой накатывается на берег, птицы кружатся в дивном небе. Теплые волны шлепают по сверкающему песку.
Сновидец бежит по пляжу за руку со своей возлюбленной.
В огромном пустом танцевальном зале музыка, они обнаженные танцуют под cверкающим хрусталем люстр.
Они любят друг друга — в постели, на пляже, на кушетке под сверкающим хрусталем люстр. На солнцепеке и в свете звезд.
В таинственном мраке ее волосы отсвечивают красным, он целует каждую ее веснушку.
Порой они устраивают грандиозные вечеринки для королей, министров и президентов. С радостью прогоняют их и снова остаются наедине.
День проходит за днем. От ее смеха даже страшновато.
— Как долго может это длиться? Как долго могут смертные быть так счастливы?
— Вечно! — отвечает он. — Герой и героиня с тех пор всегда живут счастливо. Это обязательно.
Но иногда — печальные разлуки, и ласки становятся неистовыми, потому что ему предстоит улететь, чтобы страдать на бесконечных мучительных церемониалах в дальних странах; почести и речи, банкеты и тупые ритуалы. Он всегда спешит домой к любимой, разлука делает любовь лишь слаще.
Возвращение героя.
Героя ждут объятия любимой.
Она смеется, лицо сияет счастьем, когда она смотрит на него с подушки.
— Я никогда не была любовницей Рокера. Я не была здесь с Рокером. Я никогда не занималась этим с Рокером.
— Это хорошо, — говорит он, — я рад, что ты рассказала мне об этом теперь, и впредь не будет недоразумений.
— А ты не веди себя, как величайшая знаменитость, жеребец спейсер и великосветский сноб… Проникновение, и она визжит от счастья. Кульминация, и он что-то бубнит в экстазе. Следующий сон. Они танцуют.
— Это безумие!
— Ты с ума меня сводишь! Я обезумел от любви.
— Не от этого.
— А от чего?
— Танцуем босиком. Я прилипаю к полу. Нужно хоть носки надевать.
— Носки — это неромантично, — говорит он, подхватывает ее, обнаженную, на руки и относит на ближайший диванчик. — Я покажу тебе, что романтично.
Награда героя.
Выше и выше, из бездонной тьмы… Напряжение… Борьба… Ничего труднее делать ему не доводилось.
В голове песок, тело каменное. Веки — мраморные плиты, а их надо удерживать.
Над головой в свете довольно-таки далеко друг от друга расположенных ламп еле-еле виднелась крыша тоннеля. Совсем рядом с обеих сторон он слышит тихое дыхание.
Дочь Мэви? Пиподам?
О, проклятие!
Ваун с трудом сел и подумал, что его суставы скрипят, как несмазанные дверные петли. В его черепе было полно грязи. Тоннель был полон спящих братьев.
Здоровые ребята, работяги, крепко спали.
Он дрожал, холод камня глубоко проникал в самое его существо. Искушение снова улечься и заснуть казалось приглашением в рай… Жестокая судьба приходится покинуть этот скромный, потертый кусок одеяла.
Аркадия была так близко от Хайпорта!
Черт! Он дотянулся до одежды.
Охрана примитивна, как кирпич. Братья доверяют друг другу целиком и полностью и надеются, что секретность защитит их от внешнего мира. Епископ, может быть, догадался установить камеру в спальне, но и это маловероятно. Если догадался, то обмен рубашками все упростит: инспекция физиономий — целое дело.
Интересно, сильно ли видны во тьме кровоподтеки?
Полночь.
Помимо всего прочего, в Доггоце Ваун научился просыпаться по приказу.
В коридорах было темно и практически безлюдно. Несколько сонных парней бродили с целями, не имеющими отношения к охране или дежурству. Они улыбались друг другу, кивали брату в черной рубашке, проходили мимо, почти не обращая на него внимания.
Найти вентиляционную станцию оказалось несложно. Тут было жарко и дико шумно. Одуряюще грохотали допотопные механизмы, чудовищные черные фигуры вибрировали в тенях. Огромные кабели и балки расходились во все стороны, исчезая в камне и во мраке над головой. Место выглядело заброшенным, будто сюда никто не заходил много лет.
Но по крайней мере одна камера где-то тут была.
Ваун увидел еще лишь одну дверь. Старинная, из листовой стали, ржавая, крепкая и неоткрывающаяся. Он постоял немного в углу, рассматривая ее, пытаясь заставить свой вялый, сонный мозг вернуться к своим обязанностям.
Обязанностям? Вауну мучительно хотелось послать все к черту и найти постель. Любую постель. Тут стояло несколько пустых лежанок. Любая из них была его. Это его дом. Для этого он был рожден… изготовлен, спроектирован.
Дерьмо.
Дочь Мэви.
Пиподы.
Через какое-то время он почувствовал, что слабеет от жары, и это заставило его двигаться. Больше всего его обеспокоил вывешенный на всеобщее обозрение ключ на гвоздике у косяка — слишком уж просто. Ключ мог быть ловушкой. Дверные петли были хорошо видны, а ветхий верстак рядом был завален инструментами и мусором. Он мог разворотить петли и при этом, правда, нашуметь.
Черт с ним. Ваун подошел к верстаку и выбрал увесистый молоток с круглым бойком… чтобы вывести из строя камеру — так он сам себе объяснил, подозревая, что хотел скорее удовлетворить какую-то атавистическую потребность в оружии.
Ваун прошел к двери и снял ключ.
Замок скрипнул. Взвизгнули тревожно петли, пронзительный писк сирены поднялся на басовом фоне компрессоров. Ваун открыл дверь ровно настолько, чтобы заглянуть внутрь, и задохнулся от хлынувшей на него вони. Столетняя затхлость.
Комната была очень маленькая, пол грязный, заваленный мусором.
Бесформенный клубок одеял в дальнем углу закопошился. Если он хотел бы повесить тут камеру, он бы устроил ее прямо над дверью. Ваун отворил дверь чуть шире и проскользнул внутрь.
Под потолком над головой к камню была прилеплена черная присоска размером с палец. Незамысловато, но поновее всего остального, не пропитана всепроникающей грязью. Ваун взмахнул молотком, разбил присоску, и его осыпало пылью. Если наблюдатели не обратили внимания на свет, попавший внутрь из-за открытой двери, они предположат поломку — что не должно быть редкостью на этом допотопном рынке хлама. В любом случае, камера могла работать только в инфракрасном диапазоне. Он огляделся, пытаясь найти остальных.
— Адмирал Ваун? — проговорил Клинок. Он сидел, и похоже, на нем не было никакой одежды.
Рядом с ним забормотала Фейрн, пытаясь на ощупь найти одеяло. Когда ее рука вместо этого наткнулась на Клинка, она сказала:
— Ик!