– Погода будет меняться, – глядя на облака, ползущие из-за горизонта, небрежно бросил, затянувшись сигаретой, Глазунов. – К грозе дело.
– Вот я и смотрю, плохо мне.
– Пилюлю съешь.
– Не поможет.
– Чего это ты нервничаешь, дергаешься весь, словно боишься?
– Не люблю, когда оружие рядом, – вдруг признался Шурик, и его лицо, обычно хитрое, стало по-детски наивным. Он снял очки в дурацкой оправе и принялся старательно протирать стекла.
Павел Глазунов смотрел на Шурика с сожалением, но без жалости.
– Один живешь, что ли?
– С чего это ты взял?
– Да так, – сказал Глазунов. – Была бы жена или хотя бы постоянная баба, ты в такой рубашке не ходил бы.
– Чем тебе моя рубашка не нравится?
– Пуговицы одной не хватает, вторая висит, вот-вот оторвется. Да и ворот застиран. Опустился ты.
– А ты, можно подумать, во фраке ходишь с белой манишкой!
Глазунов на это замечание Шурика внимания не обратил, пропустил мимо ушей.
– Вот скажи мне, – он повернулся и уставился в немного выпуклые, как у всех слабо видящих, глаза Шурика, – у тебя же есть бабки, на хрена тебе продолжать работать? Уехал бы в деревню, домик купил, женщину какую-нибудь заботливую нашел бы. Она бы коровку доила, молочком тебя поила. Водичка родниковая, грибочки, ягодки…
– Ненавижу грибы собирать.
– Так ты сам и не собирал бы, а женщина твоя. Тебя с ложечки кормила бы, всю жизнь до гроба была бы тебе благодарна. Знаешь, сколько сейчас в деревнях баб одиноких? Мужики спились, умерли, на кладбищах лежат, а они живут, мужской ласки требуют. От тебя многого не требовалось бы.
– Я человек городской, я, можно сказать, родился и вырос на асфальте.
– Ха-ха, на асфальте он вырос! Ты хоть представляешь, Шурик, чем ты занимаешься?
Шурику разговор не нравился категорически. Даже в мыслях он запрещал себе думать о том, чем занимается. Он хотел свернуть разговор, но Павел был настойчив.
– Ты не рыпайся, сиди. Поговори со мной, послушай меня. Мне же и потрындеть не с кем, а тут ты, умный такой, рядом оказался. Вот скажи, не осточертело тебе всей этой… – Глазунов длинно выругался, – заниматься?
– Ну а что я, – принялся оправдываться Шурик, – я ведь инвалид.
– Какой ты к черту инвалид! Липовый ты, Шурик, инвалид. К тебе даже уважения настоящего никто не чувствует, тебя небось и школьники, и пенсионеры Шуриком обзывают? А у тебя отчество есть, фамилия, ты бы мог человеком важным быть, для общества нужным, полезным.
– Я и так нужен. Много ты знаешь, Глазунов!
– Может, и немного, но глаза у меня есть, и я ими вижу. Вот мой тебе совет, Шурик: собрал бы ты манатки, продал бы свое барахло, все эти телефоны, магнитофоны, всю эту хрень и рванул куда-нибудь в Тверскую область поближе к природе, к лесу, к воде. Жил бы себе припеваючи, пенсию бы, в конце концов, получал…
– Что ты меня все агитируешь? – заерепенился диспетчер.
Он был килограммов на тридцать тяжелее снайпера. Шурик даже вспотел, на спине его рубахи выступило потное пятно, пот покатился по лицу, ладони стали такими мокрыми, что оставляли следы на брюках.
– Вот видишь, нервы у тебя ни к черту. Дрожишь весь, волнуешься, нервничаешь. А на природе ты стал бы спокойным, умиротворенным, как ангел. А ты дергаешься, ментов боишься, что загребут тебя, бандитов, которые убить тебя могут, потому как знаешь до чертовой матери про их делишки.
– Ты не бойся за меня, ты за себя беспокойся. Тебя ведь тоже грохнуть могут, ты же знаешь прекрасно, снайперы долго не живут.
– Ты хотел сказать киллеры, да почему-то слово произнести побоялся, будто это ругательство? Да, я киллер, вот, посмотри на меня. Сижу перед тобой, и руки не дрожат, и пульс у меня нормальный, и давление не скачет. И на курок нажму спокойненько, промашки не будет.
– Слушай, Глазунов, завязывай, есть вещи, о которых вслух лучше не говорить, поехали. Давай отсюда уедем.
– Да сиди ты, воздухом дыши. Может, последние деньки…
– Что последние деньки? – насторожился диспетчер.
– Погода неплохая последние деньки стоит. А потом гроза, дожди… А ты что подумал?
– Ничего другого, – сказал Шурик и принялся закручивать ниточку на пуговице, но та оторвалась.
– Вот видишь! – с укором многозначительно сказал Глазунов. – Пуговку даже пришить некому. А вдруг как сердце схватит? Даже «Скорую» вызвать будет некому, воды никто не подаст. Корвалола с валидолом не накапает в стакан.
– Что это на тебя нашло? Пить бросил, так морали читать взялся?
– Я, ты же знаешь, как бросил, так и начать могу. Водка за мной не ходит, я за ней хожу. Хочу, пью, хочу, нет. В нашем деле без нее тяжело, надо же как-то стресс снимать. Напряжение у снайпера ого какое! Это только вы думаете, бабок дал, и снайпер на курок жмет. А я же в человека стреляю. Вот сидит человек, чаек пьет, например, на веранде. Заварочка хорошая, ароматная, сухарики в чаек макает, думает о чем-то хорошем, может, о детях, о внуках или о работе. А я вылез из кустов, прицелился, вижу даже, как губы у него шевелятся, пломбы в зубах рассмотреть могу. И не думает тот человек, что жизнь его в моих руках. Не знает он еще, что приговорен к смерти, дышит ровно, улыбается, иногда даже хохочет так, что слезы из глаз брызжут. Представляешь, Шурик, я его вижу так хорошо, что иногда кажется, протяни руку – и до щеки его дотронусь, гладко выбритой, надушенной. Ты представляешь, каково мне? Как мне все это осточертело! – Глазунов говорил спокойно, но в этом спокойствии слышалось что-то угрожающее, для Шурика непонятное, даже непостижимое. – Потому и пью.
Сейчас Глазунов казался ему существом могущественным, властным, почти всесильным. Ведь он с расстояния почти в километр мог дотянуться пулей до человека и превратить его из живого в мертвого.
Холодок пробежал по спине диспетчера.
– Поехали, может, а?
– Посиди еще немного, послушай. Мне и поговорить-то не с кем. Я, думаешь, почему баб к себе не вожу? Прикинь. Один живу в квартире, а не вожу. Проболтаться во сне боюсь. Понял? Я бабу отымею и не к стенке храпеть заваливаюсь, а сразу за дверь, чтобы не спать с ней.
Над головой Шурика, жужжа, закружилась оса. Диспетчер принялся нервно отмахиваться, но насекомое кружилось все ближе и ближе. Глазунов смотрел на эту сцену, скосив глаза. Шурик хоть и дергался, но справиться с назойливым насекомым не мог. Глазунов выбросил вперед левую руку, пальцы хлопнули по ладони. Назойливое жужжание прекратилось, Глазунов протянул ладонь: на линии жизни лежала раздавленная оса с помятыми крыльями. Лапки еще шевелились.
– Вот видишь, и мы с тобой, Шурик, точно так – жужжим, нападаем, ужалить норовим, а нас кто-нибудь хлоп – и раздавит, только кишки через задницу полезут. Вот как у нее, смотри, что нас с тобой ждет.