— Почему?
— В определенном смысле она действительно умирает, когда лишается тела. После этого она отпечатывается в лимбо в том возрасте и состоянии духа, в котором ей отделили голову. Но одновременно она продолжает жить среди нас — в качестве Великой Мыши. Поэтому она существует одновременно как живое существо и как анимограмма в лимбо. Великая Мышь способна поддерживать контакт со своей анимограммой. Она может ощутить себя обычной женщиной, если спускающийся в лимбо ныряльщик оживит эту анимограмму лучом своего внимания. Мало того, Великая Мышь может таинственным образом воздействовать на самого этого ныряльщика. Теперь понимаешь?
— Не до конца.
— Когда ваша прошлая Иштар стала Великой Мышью, она первым делом выцедила всю красную жидкость из своего мертвого тела. И превратила ее в препараты. Чтобы им с Энлилем хватило на всю жизнь. А Энлиль из любви к ней стал ныряльщиком. И проводил дни и ночи в лимбо с ее анимограммой. Вернее, с ней самой — потому что для Великой Мыши невозможно разделить анимограмму и живую сущность.
У меня возникло мрачное предчувствие.
— Но Великая Мышь ведь на самом деле не в лимбо? — спросил я. — Она ведь в реальном мире? Она жива?
— Про Великую Мышь нельзя сказать ничего определенного. О ней могут судить только величайшие из undead. Говорят, что ее человеческая голова переживает все происходящее с ее анимограммой. Днем Иштар следила за миром в качестве Великой Мыши, а когда засыпала, она опять превращалась в ту девушку, которую любил Энлиль. И они встречались на цветущем лугу своей юности…
— Повезло мужику, — сказал я.
— Повезло, — согласилась Софи, даже не заметив моего сарказма. — У него до старости лет была юная возлюбленная. Потому что анимограммы не старятся. И они превратили самое жуткое из пространств в подобие дома свиданий. Вампирам, Рама, иногда свойственно подлинное величие…
Я почувствовал себя совсем плохо. Уже не предчувствия, а предельно ясные выводы и железобетонные определенности следовали из ее слов — а я все пытался не пустить их в свое сознание. Но сопротивляться дальше было невозможно.
— Ты хочешь сказать, что Гера… То есть Иштар послала меня учиться на ныряльщика именно поэтому?
Софи засмеялась.
— Ну вспомни сам. Она укусила Энлиля, чтобы принять дела. А уже через минуту велела тебе ехать учиться на ныряльщика. Ты способен прослеживать простейшие причинно-следственные связи?
Я попытался снова обнять ее за шею, но она поймала мою руку и отвела ее в сторону — деликатно, но твердо.
— Способен, — вздохнул я. — Что, я тебе разонравился?
— У тебя есть девушка, — сказала она. — И эта девушка тебя ждет.
— Это не девушка, а анимограмма, — ответил я. — Сплошной ужас просто.
Софи пожала плечами.
— Ты вампир. С великой властью приходит и ноша. Каждый из нас несет свой гроб.
— Что-то мне не нравится такая версия личной жизни, — сказал я. — Как будто мне надо нырять в омут, на дне которого плавает отрывной календарь с одной и той же мертвой телкой. И мне теперь предстоит листать его день за днем.
— Это не календарь, — сказала Софи. — Она будет жива настолько же, насколько будешь жив ты. Самое интересное…
Софи задумалась.
— Что? — спросил я.
— Она не обязательно будет помнить, что умерла и находится в лимбо. Для Великой Мыши это возможность побыть той девушкой, чью голову она носит. Я думаю, ей это нравится. Все интересней, чем когда тебя доят с утра до вечера… И еще. Говорят, когда ныряльщик общается с могущественным существом класса undead, опыт сильно отличается от работы с простой анимограммой. Это настолько непредсказуемо действует на сознание, что даже непонятно, кто при этом календарь. Тебя самого начинают листать, как анимограмму. Великая Мышь не только сама умеет забывать, что она в лимбо. Она и тебя заставит забыть.
— Откуда ты все это знаешь? — спросил я подозрительно.
— Я давно решила стать ныряльщицей, — сказала Софи. — И собирала всю доступную информацию.
Она заложила руку за голову и уставилась в потолок. Сердце на ее плече перевернулось, превратившись в пару красных ягодиц — не знаю, разучивала ли она этот жест перед зеркалом, но символизм был предельно ясен. Я, однако, решил предпринять еще одну попытку — и попытался обнять ее. Она ударила меня по пальцам.
Мне показалось, что ей на самом деле не хочется сопротивляться — но ее обязывает к этому непонятный аспект не то женской, не то вампирической этики. Я вдруг понял, что мне следует сказать.
— А ты можешь проявить величие духа?
— Это как? — с интересом спросила она.
— Можешь на время про все забыть?
Она задумалась.
— Ну, я, может, и могу… Но ты сам — разве сможешь?
— Я?
— Ты что, предашь свою Великую Мышь? Ради американской девчонки?
— Да с удовольствием…
Мне стало не по себе от этих слов. Но я тем не менее повторил:
— Легко…
Она поглядела на меня со странным чувством.
— Великая Мышь — ладно, — сказала она. — Но разве ты сможешь предать Геру?
Я почувствовал раздражение.
— Мне ее для этого не надо предавать. Это она сама меня предала. Во всяком случае, в физическом смысле. Знаешь, как я устал от…
У меня не хватило духу продолжить и вместо этого я провел пальцем по ее губам. Она не сопротивлялась.
— Но бедняжке было бы больно, — сказала она, — если бы она узнала. Очень больно.
— Ничего, — ответил я. — Мне тоже бывает больно.
— Тогда скажи вслух — «я отрекаюсь от Геры. Отрекаюсь ради тебя».
— Отрекаюсь, — сказал я. — С большим удовольствием.
— Смотри, — кротко и печально откликнулась Софи. — Это был твой свободный выбор.
Я понял, что мне удалось подобрать нужный шифр к замку — и теперь она больше не будет сопротивляться.
Как все-таки много на женщинах всяких крючков и застежек — даже на совершенно голых женщинах… И каждую нужно расстегнуть с заботой и вниманием, иначе ничего не выйдет…
Но это тоже биология, думал я, пока мои руки скользили по ее телу, ведь женщина должна быть уверена, что самец готов ради нее переносить невзгоды. Все намертво отлито в граните, который был когда-то жидкой магмой — этим схемам больше лет, чем континентам. Как наивен человек, полагающий, что может обмануть природу…
Гроб, хоть и двухместный, превращал знакомые операции с чужим телом в нетривиальную инженерную задачу — и оттого переживались они особенно остро. Никогда, никогда прежде я не получал от акта любви такого наслаждения. Меня самого напугал стон, который я издал в самую ответственную минуту. Софи засмеялась.