Томияно стоял, опираясь на фальшборт, судя по всему, едва держась на ногах. Рядом с ним хлопотала пожилая женщина, пытаясь обтереть его полотенцем. Он сопротивлялся ее попыткам, прижимая одной рукой тряпку к кровоточащему носу, а в другой сжимая меч Ннанджи. Его глаза были затуманены от боли, и он все еще с трудом дышал, весь в царапинах, порезах и ссадинах, от пропитавшихся потом волос до измазанных кровью Шонсу ног.
Для штатского он выдержал неплохую схватку, вероятно, лучшую из всех, какие Ннанджи когда-либо видел. Даже если Шонсу и сумел его как следует отделать, моряку удалось парировать многие из ударов, и даже одна удачная попытка была подвигом в поединке с Шонсу. Он продолжал держаться на ногах, что недвусмысленно говорило о его силе воли. Он с усилием сосредоточился и увидел Ннанджи; женщина предусмотрительно отошла.
Ннанджи протянул руку.
– Могу я получить назад свой меч, капитан?
Томияно убрал тряпку от лица и поднял меч, так что его острие почти касалось пупка Ннанджи. Рука моряка тряслась, что было не удивительно, и острый конец покачивался перед мишенью.
– Что ты станешь с ним делать, сынок?
– Уберу его в ножны, моряк.
Несколько минут они продолжали пристально смотреть друг на друга. Кровь текла из разбитого носа капитана и сочилась из его порезов. Если бы моряки были пиратами, и собирались скормить Шонсу пираньям, это был самый подходящий момент для того, чтобы воткнуть Ннанджи в живот его собственный меч. Однако ему уже не в первый раз угрожали мечом, и ничего не оставалось делать, кроме как ждать и смотреть, и он ждал. Рука его была неподвижна – рука же капитана тряслась. Другие моряки наблюдали за ними. Это было очень важно Они оба стояли так достаточно долго, пока дыхание моряка постепенно успокаивалось, но в конце концов Ннанджи почувствовал, что они меняются ролями – уже не моряку было интересно, боится ли он меча у своего живота, а ему самому было интересно – не боится ли моряк вернуть ему меч. Наконец Томияно опустил меч, вытер лезвие тряпкой и протянул его Ннанджи, рукояткой вперед.
Ннанджи взял меч, убрал в ножны и сказал:
– Спасибо.
И ушел.
Все прошло достаточно гладко.
Толпа вокруг раненого еще не разошлась, так что он направился к рубке, чтобы посмотреть, приготовлена ли уже постель… и у двери снова столкнулся лицом к лицу с Хонакурой. Старик явно оправился от потрясения – он иронически улыбался, в своей обычной манере.
– Ну, старик? Этому у тебя тоже найдется объяснение?
– Объяснения – как вино, адепт, – ответил жрец. – Когда их слишком много за один день, это может быть вредно.
Проклятые стариковские увертки!
– А может быть, как хлеб, который печет моя мать: очень хороший, пока свежий, но чем дальше, тем труднее его проглотить.
Старик лишь покачал головой, и Ннанджи выпалил:
– Почему Она его не защитила?
– Она это сделала.
Он взглянул на собравшихся вокруг Броты и раненого воина.
– Это защита? Я не видел никаких чудес.
Хонакура сухо усмехнулся.
– Я видел два! Ты смог бы получить подобную взбучку, а потом не довести дело до конца?
Ннанджи задумался.
– Наверное, нет. А ведь его унизили перед всей командой.
– В чем-то это помогло.
– Как? Впрочем, неважно. Какое второе чудо?
Старик снова хихикнул, отчего можно было прийти в ярость.
– Я даю тебе возможность самому догадаться, адепт.
– У меня нет времени играть в игрушки, – огрызнулся Ннанджи. – И без того дел по горло.
Он направился в рубку, ощущая странное раздражение от глупой ухмылки старика.
– Шонсу перевязали, отнесли в рубку и уложили на синий ватный матрас. Брота посмотрела на него, молча бросив взгляд в сторону Ннанджи, затем вперевалку вышла. Остальная команда последовала за ней.
Джия начала смывать кровь с тела своего господина. Он был без сознания и бледен как… просто очень бледен. Ннанджи взял его заколку для волос, перевязь и меч. Он сел на один из сундуков и проверил мешочки. Шонсу говорил ему о сапфирах, но Ннанджи лишь присвистнул при их виде и поспешно положил их в собственный мешочек, прежде чем кто-либо увидит. Затем он пересчитал все деньги своего наставника. «Мое добро – твое добро», но он намеревался хранить их отдельно. Пока он выложил свои собственные монеты на сундук. Из окна подул холодный ветер, шевеля его косичку.
Он снял свои ножны, заменив их на ножны Шонсу, а затем сел и какое-то время разглядывал седьмой меч, прежде чем убрать его в ножны за спиной. Он пожалел, что у него нет зеркала – наверняка ни одному Четвертому еще не приходилось носить подобного меча. С некоторой неохотой он спрятал в свою сумку и зажим для волос.
Появился Катанджи, все еще бледный. Ннанджи подозвал его к себе.
– Сколько у тебя денег, подопечный?
– Пять золотых, две серебряных, три оловянных и четырнадцать медных, наставник, – удивленно ответил Катанджи.
Откуда у этого сорванца столько?
– Ладно. Пересчитай мои, хорошо?
Катанджи моргнул, но присел возле сундука и сосчитал, не прибегая к помощи пальцев:
– Сорок три золотых, девятнадцать серебряных, одна оловянная и шесть медных.
Правильно.
– Тогда возьми их и позаботься о них для меня, – сказал Ннанджи.
Его брат повиновался, сунув монеты в свою сумку.
– Они не собираются высаживать нас на берег, – сказал он. – Другие хотели, но Брота не позволила – пока. Капитана отвели в трюм. Он… он будет жить?
– Шонсу? Конечно.
Катанджи с сомнением посмотрел на раненого, затем его лицо приобрело выражение, которое их мать называла «вареным».
– Ннанджи… Они не хотят со мной разговаривать, когда у меня меч.
Ннанджи открыл рот, чтобы изречь несколько истин о поведении, подобающем воину… и вспомнил.
– Тогда сними его.
На лице мальчишки отразилась неподдельная радость. С невероятной быстротой он обернул вокруг бедер дурацкую повязку – словно боялся, что Ннанджи может передумать. Затем он привязал к поясу мешочек с деньгами и убежал. Однако будет еще достаточно времени, чтобы сделать из него воина, когда они все покинут этот проклятый плавучий сарай.
Прошло два или три часа; Ннанджи решил оставаться там, где был. Это была лучшая оборонительная позиция, какую только можно было найти, и при этом он мог следить за Шонсу. Раненый находился в сознании, но не полностью. Когда к нему обращались, он открывал глаза и, похоже, понимал, но большую часть времени просто лежал и постоянно метался, часто прося пить, и Джия давала ему воды через соломинку. Потом он снова ложился и закрывал глаза. Он непрерывно дрожал и потел. Она не покидала его. У двери был положен свернутый матрас, чтобы Виксини случайно не уполз, но ребенок пока вел себя хорошо.