В комнате не было никакого саркофага, никакого футляра для мумии, никаких безымянных или имеющих прозвища чудищ. В центре лежала высокая каменная плита, а на ней подушка и одеяло.
И то и другое выглядели вполне новыми. Обескураживающее зрелище.
Джерн огляделся.
– А ничего… – протянул он. – Уютненько.
– О нет, – простонал Диль.
– Эй, хозяин-царь, взгляни-ка сюда! – воскликнул Джерн, подходя к одной из стен. – Похоже, кто-то тут что-то царапал. Видите черточки?
– И на этой стене тоже, – указал царь. – И на полу. Кто-то вел счет. Видишь, каждые десять палочек перечеркнуты? Кто-то что-то считал. Долго считал.
– А что считал? – спросил Джерн, выглядывая из-за царского плеча.
– Странно, очень странно, – пробормотал царь, наклоняясь. – Тут внизу какие-то надписи.
– Сможете их прочесть? – поинтересовался Джерн, выказывая совершенно неуместный, с точки зрения Диля, энтузиазм.
– Нет. Какой-то очень древний диалект. Не разберу ни единого иероглифа, – признался Теппицимон. – Вряд ли сегодня найдется кто-нибудь, кто сможет это прочесть.
– Стыдно, – укорил Джерн.
– Согласен, – вздохнул царь. Все трое застыли в мрачном молчании.
– Может, попросить кого-нибудь из мертвяков? – предложил Джерн.
– M-м, Джерн… – промямлил Диль, потихоньку пятясь.
Царь хлопнул подмастерье по спине, так что тот пошатнулся.
– Чертовски умная вещь! – воскликнул он. – Сейчас приведем кого-нибудь из дальних предков. Но… – Вид у царя стал разочарованным. – Нет, не годится. Никто же их не поймет…
– Ничего страшного, царь, – ответил Джерн, наслаждаясь непривычной свободой мысли, – разумное существо всегда поймет другого, надо только найти общий язык.
– Джерн! – окликнул Диль, вытаращив глаза.
– Светлая голова. Молодчина! – произнес царь.
– Джерн!
Подмастерье и царь удивленно посмотрели на Диля.
– Учитель, с вами все в порядке? – осведомился Джерн. – Вы прямо побелели весь.
– Ф… – только и смог произнести охваченный ужасом Диль.
– Ф – что, учитель?
– Ф… посмотри на ф…
– Ему надо прилечь, – озаботился царь. – Знаю я эти тонкие аристократические натуры. Комок нервов.
Диль перевел дыхание.
– Чертов факел, Джерн, – заорал он.
Взгляды всех троих устремились на факел. Беззвучно, превращая алую головню в солому, факел горел в обратную сторону.
* * *
И вновь Древнее Царство раскинулось перед Теппиком – совершенно нереальное зрелище.
Теппик посмотрел на верблюда, который, погрузив морду в придорожный источник, издавал звук соломинки, втягивающей последнюю каплю со дна стакана с молочным коктейлем [28] .
Верблюдок выглядел вполне реально. Пожалуй, вряд ли найдется более весомый и зримый символ реальности, чем верблюд. Но все окружающее казалось непрочным, шатким, словно не могло решить вопрос, быть ему или не быть.
Все – за исключением Великой Пирамиды. Она тяжело припала к земле, непреложная, как булавка, которой энтомолог пришпиливает бабочку к картонке. Лишь у нее одной был исключительно весомый, осязаемый вид, словно она впитала в себя всю весомость и осязаемость окружающего.
Можно ли убить пирамиду? И что произойдет, если тебе это удастся? «А не встанет ли все разом на свои места? – подумал Теппик. – Может, тогда вернется Древнее Царство с его замкнутым круговоротом времени?»
Пару минут он наблюдал за богами, размышляя, какого черта они здесь делают и насколько это его сейчас не волнует. Боги выглядели не более реальными, чем земля, по которой они бродили, занимаясь какими-то своими, непостижимыми для человека делами. Теппик почувствовал, что уже не в силах удивляться. Появись перед ним семь тучных коров, он вряд ли удостоил бы их взгляда.
Снова забравшись на Верблюдка, он медленно тронулся по ведшей под уклон дороге. Поля по обе стороны были вытоптаны и опустошены. Солнце почти скрылось за горизонтом; ночные и вечерние боги одерживали верх над богами дневными, но это была долгая борьба. Когда же человек невольно задумывался над всем, что ожидает теперь светило – прожорливая богиня, долгий путь на кораблях по подземному царству, – то казалось, что шансов увидеть солнце снова крайне мало.
По дороге к конюшням им тоже никто не встретился. Верблюдок расслабленным шагом проследовал в свое стойло и нежно ухватил губами охапку сена. В данную минуту его занимала любопытная проблема бивариантных дистрибуций.
Теппик похлопал его по боку, подняв новое облако пыли, и стал подниматься по широким ступеням, которые вели во дворец. Ни стражников, ни слуг. Ни души.
Крадучись, как вор, он добрался наконец до мастерской Диля. Мастерская была пуста и выглядела так, словно здесь совсем недавно орудовал грабитель с весьма прихотливым вкусом. В тронном зале пахло кухней; сами же «повара» разбежались.
В углу валялась слегка помятая золотая маска царей Джелибейби. Теппик поднял ее и, подозрительно оглядев, царапнул поверхность ножом. Под слоем золота тускло сверкнуло что-то серебристо-серое.
Так он и знал. Чистого золота просто не хватило бы. Не случайно маска всегда казалась свинцово тяжелой. Теппик задумался: а вообще была ли она золотой, кто из предков додумался до такого и сколько пирамид было построено на сэкономленное золото? Маска явно что-то символизировала. А может, была просто символом, и только.
Под троном сидела одна из священных кошек. Теппик протянул руку погладить ее, но кошка прижала уши и зашипела. Хоть это не изменилось.
И по-прежнему никого. Выйдя на балкон, Теппик подошел к ограде.
Тут-то он и увидел народ – застывшую в безмолвии огромную толпу, освещаемую меркнущим, тускло-свинцовым светом, устремившую взгляды за реку. От берега отплывала целая флотилия лодок и паромов.
«Надо было строить мосты, – подумал Теппик. – Но все говорили, что мосты перегородят течение, будут только мешать».
Легко перемахнув через балюстраду, Теппик спрыгнул на утоптанную землю и направился к толпе.
Слитая воедино сила веры, исходящая от нее, кинжалом пронзила Теппика.
Обитатели Джелибейби могли спорить о своих богах, но вера в царей оставалась непоколебимой на протяжении тысячелетий. Словно винные пары окутали Теппика. Он чувствовал, как сила эта вливается в него, покалывая кончики пальцев, поднимается все выше, проникая в мозг и одаривая если не всемогуществом, то ощущением всемогущества – необычайно отчетливым чувством, что пусть он сейчас еще не знает всего на свете, но скоро непременно узнает и уже знал однажды.