— Матушка, да она над людьми измывается, — постарался опередить Манефу Сашка. — Сейчас вот только что Фленушку приказала выпороть!
— Да какая ж это порка, — с укоризной произнесла Манефа, — Тимофей Васильевич. Так… Поучила девчонку чуток, чтоб не забывалась, себя блюла…
— Доброе утро, Тимоша, — перебила ее хозяйка. — Ты, гляжу, с каждым днем разговариваешь все лучше.
— Доброе утро, матушка, — ответил Сашка, досадуя на самого себя, что вновь не удержался и вышел из роли.
— Да уж, государыня, — ядовито добавила Манефа, — и не только разговаривает.
— Ты иди к себе, Тимоша, — ласково сказала Марья Ивановна, — я пришлю за тобой звать к завтраку.
— Не хочу я есть, нездоровится что-то, — обиженно буркнул он.
— Хорошо, иди к себе, я велю принести завтрак к тебе в комнату.
Сашка, сделав вид, что уходит, дождался, пока матушка, а вслед за ней и Манефа скроются на женской половине, подкрался к двери и приник ухом к замочной скважине.
— А ежели забрюхатеет? Что с ней делать? — поинтересовалась Манефа.
— Хм, — хмыкнула Марья Ивановна. — И забрюхатеет — невелика беда. Выдашь ее замуж. За любого из дворовых. Нет… Дам ей вольную. Все-таки мое семя растить будет. Найдешь мужа ей из крестьян. Я за ней приданое дам. Рублей пять… Или семь. С таким приданым любой рад будет. Найдешь. Хоть в Воронцове, хоть в Садах, а хоть и в Семеновском.
— С таким приданым оно конечно, матушка, — охотно согласилась Манефа, — любой рад будет. Не то крестьянин, а и дружинник любой.
— Дружинника со службы отпускать придется, Николаша ворчать будет. А оставлять у себя дома незаконное дитя не хочу. Но… Не будем загадывать, Манефа. Главное, что сынок мой любимый разговаривать начал. Сейчас учителей бы надо к нему пригласить. После завтрака вели запрячь бричку, поеду в монастырь — поговорю с отцом настоятелем…
Дальше Сашка подслушивать не стал и на цыпочках двинулся к лестнице, ведущей в его терем. Ситуация никак не хотела становиться яснее.
— Как же, государь… Прихожу, а вас нету. Я уж и зеркало принес, где, думаю, государь мой… — засуетился старый камердинер, когда Сашка наконец-то поднялся в свою спальню.
— Ты иди, дед. Посиди где-нибудь, отдохни. Я сам побреюсь и… И одеваться буду сам, и постель стелить — все сам.
Неожиданно дед заплакал. Заплакал по-настоящему, искренне, так как плачут от большого горя, всхлипывая и роняя слезы.
— Знать, смерть моя пришла, — шмурыгая носом, произнес дед.
— Ты чего, дед? — удивился Сашка. — Ты пойди, отдохни…
— Да как же ж мне отдыхать? Ежели я вашей светлости не нужен, меня в другие работы определят; на конюшню, либо на огороды… Манефа найдет куда. А я стар уже, другую работу не перенесу — загнусь. Столько лет я на батюшку вашего работал; стекло варил, пузыри и сосуды всякие выдувал, а сейчас старый стал, слабый…
— Подожди, дед… Тебя как зовут?
— Все меня кличут здесь дед Брунок. А вообще-то имя мое — Бруно.
— Тоже немец? — на всякий случай уточнил Сашка.
— Не… Фрязин я. С острова Мурано родом. Из стеклодувов. Попал в ордынский полон, а оттуда меня батюшка ваш, Василий Васильевич, светлая ему память, взял и в имение свое родовое определил. И столько лет уж я тут; и стекло варил, и… Вы уж, государь, разрешите мне хотя бы постель стелить-застилать. — Дед Брунок с надеждой посмотрел на Сашку. И тут же на его лице появилась довольная улыбка, свидетельствующая о том, что он вспомнил нечто важное для себя. — А одежду почистить? А в прачечную отнести-принести? А в шкафу развесить? Опять же сапоги начистить…
— Конечно, конечно, — охотно согласился Сашка. — А… Спишь ты обычно здесь, у меня?
— Ну да, — кивнул дед на стоящую в дальнем углу скамью, подтверждая Сашкино предположение.
— Спать я теперь буду один. С матушкой поговорю, чтоб тебе хорошее спальное место выделили. Ну а в остальном… Одним словом, не беспокойся. Остаешься моим личным слугой. А сейчас иди, я один побыть хочу.
Успокоившийся, переставший трястись за свою дальнейшую судьбу старый слуга послушно удалился, оставив Сашку в одиночестве.
Информации, свалившейся на него за вчерашний день и сегодняшнее бурное утро, было предостаточно, пожалуй, даже больше, чем достаточно. Сашка пытался уложить ее в прокрустово ложе то одной схемы, то другой, то третьей… Но никак не получалось уместить сразу все, увязать все имеющиеся факты, и хоть как-то объяснить результат с точки зрения здравого смысла, формальной логики и жизненного опыта. Спасительная версия про реалити-шоу, поначалу хоть как-то объяснявшая происходящее, трещала по швам. Уж слишком много нестыковок получалось.
В конце концов, жизнь продолжалась. Дед Брунок принес завтрак на расписном деревянном подносе и вновь удалился. Сашка вспомнил о своем желании побриться, поискал глазами зеркало, взял его в руки и… О ужас! Из зеркала на него смотрел совершенно незнакомый, чужой человек. Был он юн (лет на пять-шесть младше Сашки) и нисколечко не похож на того человека, которого Сашка привык видеть в зеркале, бреясь по утрам. Он ощупал лицо рукой, одновременно наблюдая за этим в зеркале. Никаких сомнений быть не могло. Человек, про которого Сашка мог бы сказать «я», в то же время не был этим самым «я». Да, молодой человек был неплохо от природы одарен физически, ростом и фигурой действительно походил на него. Но лицо! Лицо совершенно иное! И возраст… Мальчишке лет семнадцать-восемнадцать. Соответственно — пух на щеках какой-то клочковатый, похожий на перья. Это был не Сашка. И в то же время — Сашка, потому что Сашка мысленно приказывал: «Подними правую руку! — И человек поднимал. — Сделай стойку на руках! — И человек делал. — Колесо! — И человек делал колесо. — Когда мой день рождения? — И человек называл правильную дату. — День рождения мамы? — И опять правильный ответ. — Фамилия девчонки, с которой я сидел вместе в первом классе? — Тер-Накалян». Последний ответ его убедил окончательно в том, что незнакомец — это все-таки он, Сашка. Ибо такую фамилию не придумаешь и случайно не назовешь. Такое надо знать. И он, этот сопляк с перьями на щеках вместо щетины, ее знал.
Сашка отложил зеркало и завалился на кровать, заложив руки за голову. Если вся предыдущая информация, полученная им, хоть как-то была объяснима, то его последнее открытие не лезло ни в какие ворота. Ему сделали пластическую операцию с одновременным омоложением? Но зачем, господи? Зачем?
Голова от всех этих мыслей у него просто-таки раскалилась и, казалось, была готова разлететься на тысячи мельчайших кусочков. В конце концов Сашка принял единственно верное в этой ситуации, как ему показалось, решение. Надо принять эту действительность целиком без изъятий, такой, какая она есть, и не пытаться найти объяснение каждому фактику, соотнося его с реальной жизнью. Это, конечно, никакое не шоу. Кто, интересно, ради какого-то шоу станет делать пластическую операцию с кардинальным изменением личности? Здесь все, видимо, гораздо серьезнее. Надо жить, вести себя осторожно, осмотрительно и ждать, когда вернется память. Ибо в том самом временном промежутке, выпавшем из его памяти, и заключена была, видимо, вся соль происходящего с ним. Это Сашка чувствовал. Нутром. А чутье у него было просто-таки звериное. Это признавал даже его комбат подполковник Кубасов.