— Что ты заметила? — спросил Милос.
— Если ты меня не развяжешь, тебе придётся выяснить это самому.
— Очень хорошо, — ответил Милос. — Нам всё равно некуда торопиться. Сами докопаемся, что ты там увидела. — Он бросил взгляд на чистый белый фасад церкви у них перед носом. — А пока наслаждайся видом.
И с этими словами он устремился прочь от Алли. Он не позволит ей манипулировать собой! Как-никак, узницей была она, а не он — хотя в нём росло ощущение, будто связаны как раз его руки.
Вокруг него уже носились десятки малышей — они высыпали из вагонов и предавались своим обычным занятиям: кто играл в прятки, кто в пятнашки; они всё время двигались достаточно быстро, чтобы не проваливаться сквозь живую землю. Кое-кто из девочек выбрался на крыши вагонов и прыгал там через скакалку; другие ребята устроились под вагонами и играли в карты. Все знали, что они застряли здесь надолго — скорее всего, на несколько недель.
Конечно, они в любой момент могли бросить поезд и продолжать путешествие пешком, но Милос решил, что это не будет умно. Поезд был их крепостью, он мог защитить их от любых поджидающих на пути опасностей. И хотя после того, как они пересекли Миссисипи, им не попался ни единый послесвет, это ещё не значило, что они вообще здесь не водятся.
За те недели, что послесветы Мэри обитали в поезде, образовались зоны комфорта, по которым детишки и распределились. Общество разделилось «по интересам», впрочем, довольно предсказуемым — по крайней мере согласно стандартам Междумира. Появились вагоны только для девочек и только для мальчиков — для тех, кто придерживался разделения по половому признаку; вагоны для «лунатиков» — тех, кто не желал спать (сон для послесветов необязателен). В одном вагоне обитали «спортсмены», которые при любой остановке поезда тут же вылетали наружу и принимались бегать взапуски или играть в разные игры. Был вагон и для тех, чей ежедневно повторяемый ритуал требовал тишины и покоя. И, само собой, существовали «спальный» и «тюремный» вагоны — оба служили своим уникальным целям.
Чтобы подопечные Мэри были счастливы и не вздумали бунтовать, Милос распорядился останавливаться по крайней мере два раза в день на несколько часов — дать возможность детям поиграть. И каждый день эти игры в точности повторяли те, что были накануне; всё совпадало: результаты спортивных игр, драки, перебранки... Каждый следовал своему личному шаблону изо дня в день, изо дня в день. Это и было тем, что Мэри называла «повторшенством» — от слов «повторение + совершенство»: совершенное повторение совершенного дня. Милос обнаружил: чем глубже дети погружались в пучину каждодневной рутины, тем меньше они досаждали ему.
Иногда случалось, что поезд заезжал в тупик, где и простаивал пару-тройку дней, пока начальство соображало, как быть дальше.
Милос взглянул на церковь и задался вопросом: а что бы в этом случае предприняла Мэри? Но совета от его королевы он дождётся ещё не скоро.
Пока он шагал вдоль вагонов, обдумывая ситуацию, к нему присоединилась Оторва Джил. Как всегда, её светлые волосы были растрёпаны и в них путались былинки — как будто она только что побывала в схватке с перекати-полем. Интересно, подумал Милос, это ему чудится или травы в её волосах стало больше?
— Если ты опять завёл всех в тупик на целую вечность, то нам надо бы сходить на тело, — заявила она. Будучи скинджекером, она, как и Милос, была ближе к жизни, чем к смерти, и потому не впадала в ежедневную рутину. Однако Милос знал — Джил нужен был не только скинджекинг. Когда она «ходила на тело», то преследовала куда более тёмные цели.
— Называй вещи своими именами, — ответил ей Милос. — Ты, конечно, не скинджекинга хочешь. Тебе нужна жатва, скажешь, нет?
— Последние распоряжения, которые я получила от Мэри, были очень ясными. Я не собираюсь всё бросать только потому, что ты — нюня.
Милос резко обернулся к ней. Он никогда не ударил бы ни одну девушку, но Джил частенько доводила его до ручки.
— То, что я сделал для Мэри, доказывает, что я не трус!
— Тогда почему ты позволяешь нам жать только раз в неделю?
— Потому что должны же быть какие-то границы! — сказал Милос.
— А разве у замыслов Мэри есть какие-то границы?
Хладнокровие Джил рассердило Милоса ещё больше, но он приказал себе успокоиться. Если он потеряет самообладание, наглая девица получит контроль над ситуацией, а этого допускать нельзя. Он здесь начальник! И ему самому не следовало бы забывать об этом.
— Знаешь, в чём разница между мной и тобой? — сказал он. — Я хожу на жатву потому, что этого хочет Мэри. Ты — потому что она доставляет тебе удовольствие.
А Джил и не возражала.
— В совершенном мире, — философски заметила она, — разве не должны мы все любить свою работу?
* * *
Милос согласился вести скинджекеров на жатву этим вечером, но установил жёсткие правила.
— Мы заберём столько, сколько сможем унести с собой, не больше. Я сам буду решать — где и когда.
— Своя рука — владыка, — сказала Джил. Детали её не заботили — была бы лишь возможность сделать грязное дело.
Остальную часть скинджекерской команды составляли Лосяра с Хомяком — таким образом, всего их было четверо. Хотя Алли тоже обладала способностью к вселению в живых людей, Милос понимал: она никогда не пойдёт на жатву, даже если он отвяжет её от поезда.
— Можно мне вжять двоих? — заканючил Лосяра. — Пожалуйшта!
Лосяра совершил свой переход в Междумир во время футбольного матча, в котором участвовал в качестве квортербека. А посему вынужден был всё время ходить в серебряно-голубой футбольной форме. В комплект входили также шлем и зубной протектор, навечно застрявший у парня во рту, отчего ему теперь приходилось шамкать, а не нормально разговаривать.
— Здóрово, здóрово, — закивал Хомяк. — Лосяра, можешь тащить к поезду моего тоже!
— Я вовше не это имел в виду! — взревел Лосяра.
Хомяк, этот дёрганный верзила, был тёмной лошадкой. Милос так и не узнал, каким образом тот попал в Междумир, уяснил лишь, что Хомяк покинул мир живых при весьма подозрительных обстоятельствах — каждый раз, когда об этом заходила речь, щёки и уши Хомяка начинали пылать. Поскольку у послесветов нет ни плоти, ни крови, то нужно воистину очень сильно застыдиться, чтобы смутное воспоминание о крови окрасило твоё лицо в малиновый цвет.
— Я сказал — возьмём столько, сколько сумеем унести, — отрезал Милос. — Жадность ещё никого не доводила до добра.
Они отправились, когда спустились сумерки. Возможно, у Милоса разыгралось воображение, а может быть, его обуревали дурные предчувствия, но у него появилось неприятное ощущение, будто за ними наблюдают.
Джикс в теле ягуара проследил за таинственным поездом от самого Мемфиса до Оклахомы, идя по едва заметному запаху сверхъестественного. Само собой, то, что он называл запахом, конечно, им не являлось; это, скорее, было необъяснимое ощущение, заставляющее мех ягуара вставать дыбом без всякой видимой причины. Но несмотря на всю изощрённость звериных органов чувств, заглянуть в Междумир гигантская кошка не могла. Поэтому когда Джикс почувствовал, что близок к цели, он «прогулял» своего хозяина в общественный парк прямо средь бела дня, позволил службе по надзору за дикими животными поймать ягуара и только потом покинул его тело. Теперь он вернулся в Междумир и снова стал самим собой; однако Джикс так много перенял от своих кошачьих носителей, что даже будучи послесветом, сохранял многие кошачьи черты — такие, например, как ловкость и способность подкрадываться незаметно. Он так долго вселялся в кошек, что и сам стал походить на кошку. Хотя он носил всё те же потрёпанные джинсы, в которых перешёл в Междумир, но рубашки на нём в ту роковую ночь не было; и теперь его мускулистая грудь приобрела бархатистый, отдающий оранжевым блеск, что весьма напоминало гладкий мех ягуара. На ней даже начали проявляться тёмные пятна! Обычные человеческие клыки, постепенно удлиняясь, стали напоминать кошачьи, а уши уменьшились, заострились и переместились повыше. Для пятнадцатилетнего юноши Джикс был маловат ростом (по крайней мере, согласно северо-американским стандартам), но при этом не казался моложе своих лет, поскольку был хорошо сложён, а серьёзное выражение лица сразу убивало всяческую охоту шутить с этим парнем.