— О, мы не дошли еще до конца списка! Спроси у князя де Марсильяка, спроси у ее верного рыцаря Оратио, спроси…
— Нет, — сказал л’Анжели, — признаюсь, я слишком ленив, чтобы обращаться за сведениями ко всем этим людям. Лучше я назову другую. Вот госпожа де Фаржи. Ты не можешь сказать, что она не весталка.
— Да ты издеваешься, шут! А де Креки? А Крамай? А хранитель печатей Марийяк? Разве ты не знаешь знаменитую латинскую рифмованную прозу:
Fargis, dic mihi, sodes,
Quantas commisisti sordes
Inter Primas, adque Laudas
Quando…
Фаржи, поведай, окажи любезность,
Как влипла ты в такую мерзость
Среди молитв и днем и ночью,
Когда…
Король резко остановился.
— Нет, честное слово, я ее не знал, — сказал л’Анжели, — спой же куплет до конца, это меня развлечет.
— Я не решусь, — ответил Людовик, краснея. — Там есть слова, какие целомудренные уста не могут повторить.
— Но это не мешает тебе знать текст наизусть, лицемер! Однако продолжим. Послушай, а что ты скажешь о принцессе де Конти? Она в несколько зрелом возрасте, но тем больше у нее опыта.
— После того, что сказал о ней Бассомпьер, это было бы безрассудно! А после того, что она сама говорит о себе, это было бы просто глупо!
— Я слышал, что сказал маршал, но не знаю, что сказала она сама. Расскажи, сын мой, ты так хорошо рассказываешь, во всяком случае, игривые анекдоты.
— Так вот, она сказала своему брату, который вечно играет и никогда не выигрывает: «Не играйте больше, брат мой». А он ответил: «Я перестану играть, сестра моя, когда вы перестанете заниматься любовью». — «Ах, злюка!» — сказала она в ответ. К тому же совесть не позволяет мне говорить о любви с замужней женщиной.
— Теперь я понимаю, почему ты не говоришь о любви с королевой. Ну, перейдем к девицам. Послушай, что ты скажешь о прелестной Изабелле де Лотрек? Уж ее-то ты в отсутствии благонравия не упрекнешь.
Людовик XIII покраснел до ушей.
— Ага! — воскликнул лАнжели. — Кажется, я случайно попал в точку?
— Нет, я не могу ничего сказать против добродетели мадемуазель де Лотрек, — сказал Людовик XIII, и в голосе его явно слышалась легкая дрожь.
— А против ее красоты?
— Еще меньше.
— А против ее ума?
— Она очаровательна, но…
— Что «но»?
— Не знаю, должен ли я тебе это говорить, л’Анжели, но…
— Ну же, говори!
— … но мне показалось, что она не испытывает ко мне большой симпатии.
— Полно, сын мой, ты заблуждаешься на свой счет, и скромность тебя губит.
— Но если я тебя послушаюсь, что скажет королева?
— Если будет необходимо, чтобы кто-то держал мадемуазель де Лотрек за руки, королева этим займется, хотя бы ради того, чтобы увидеть, что прекратились все эти гадости с пажами и конюшими.
— Но Барада…
— Барада будет ревнив, как тигр, и попытается заколоть мадемуазель де Лотрек кинжалом. Но мы ее предупредим, и она наденет кирасу, как Жанна д’Арк. Во всяком случае, попробуй!
— Но если Барада, вместо того чтобы вернуться ко мне, совсем рассердится?
— Что ж, у тебя останется Сен-Симон.
— Славный малый, — сказал король, — и единственный, кто на охоте умеет чисто протрубить в рог.
— Ну, вот видишь, ты уже наполовину утешился.
— Что я должен делать, л’Анжели?
— Следовать советам моим и господина де Ришелье; с таким шутом, как я, и таким министром, как он, ты через полгода станешь первым государем Европы.
— Ну что ж, — сказал Людовик со вздохом, — я попробую.
— И когда же? — спросил л’Анжели.
— С сегодняшнего вечера.
— Хорошо; будь мужчиной сегодня вечером — и завтра ты будешь королем.
На следующий день, после того как король Людовик XIII по совету своего шута л’Анжели решился заставить г-на Барада ревновать, кардинал де Ришелье послал Кавуа в особняк Монморанси со следующим письмом:
Господин герцог,
разрешите мне воспользоваться одной из привилегий моей должности министра, чтобы выразить большое желание Вас видеть и серьезно переговорить с Вами как с одним из выдающихся военачальников предстоящей кампании. Позвольте также высказать пожелание, чтобы встреча состоялась в моем доме на Королевской площади, рядом с Вашим особняком, и просить Вас прийти пешком, без свиты, дабы эта встреча, каковая, надеюсь, Вас полностью удовлетворит, осталась в тайне. Если девять часов утра будут для Вас подходящим временем, то меня оно тоже устроит.
Вы можете взять с собой, если сочтете это удобным, и если он согласится оказать мне ту же честь, что и Вы, Вашего юного друга графа де Море, относительно коего у меня есть планы, достойные его имени и происхождения.
С самым искренним уважением остаюсь, господин герцог, Вашим преданнейшим слугой.
Арман, кардинал де Ришелье.
Через четверть часа, после того как ему было дано это поручение, Кавуа вернулся с ответом герцога. Господин де Монморанси встретил гонца наилучшим образом и просил передать кардиналу, что с благодарностью принимает приглашение и будет у него в назначенное время вместе с графом де Море.
Кардинал, по-видимому вполне удовлетворенный ответом, спросил у Кавуа, как поживает его жена, и, с удовольствием услышав, что, поскольку он постарался за последние восемь — десять дней задержать Кавуа в доме на Королевской площади всего на две ночи, в семействе царит безмятежная ясность, принялся за обычную работу.
Вечером кардинал послал отца Жозефа справиться о самочувствии раненого Латиля. Тот поправлялся, но еще не покидал своей комнаты.
На рассвете следующего дня кардинал, как обычно, спустился к себе в кабинет; но как ни рано он встал, его уже ждали: камердинер доложил, что десять минут назад явилась дама под вуалью, сказавшая, что назовет свое имя только кардиналу; она находится в передней.
В полиции кардинала было множество различных лиц; думая, что речь идет о ком-то из его агентов или, вернее, агенток, он не стал строить догадки, кто это, и приказал своему камердинеру Гийемо впустить особу, желающую с ним переговорить, и проследить, чтобы никто не прерывал его беседы с незнакомкой; если же ему нужно будет о чем-то распорядиться, он позвонит.
Бросив взгляд на часы, он убедился, что до прихода г-на де Монморанси остается больше часа, и, решив, что часа ему хватит, чтобы выпроводить эту даму, не счел нужным отдать дополнительные распоряжения.