— И когда нужно быть готовым, монсеньер?
— Как можно раньше, господин герцог. Я рассчитываю — опять-таки предполагая, что мне будет доверено ведение войны, — открыть боевые действия в начале будущего месяца.
— Значит, нельзя терять время, монсеньер. Сегодня вечером я уезжаю в свое губернаторство и десятого января буду в Лионе с сотней дворян и пятьюстами всадников.
— Но, — сказал кардинал, надо считаться с тем, что руководство военными действиями будет поручено кому-нибудь другому; могу ли я спросить, что станете вы делать в этом случае?
— Никто, кроме вашего высокопреосвященства, не кажется мне достойным этого замысла; я буду повиноваться лишь его величеству королю Людовику Тринадцатому и вам.
— Отправляйтесь, герцог. Вы знаете — я сказал уже об этом, — где вас ждет меч коннетабля.
— Должен ли я взять с собой моего молодого друга графа де Море?
— Нет, господин герцог; у меня на господина графа де Море особые виды, я хочу поручить ему важную миссию. Если он откажется, он волен будет к вам присоединиться. Только оставьте ему слугу, на кого он мог бы рассчитывать как на самого себя: поручение, что я ему дам, потребует мужества от него и преданности от тех, кто будет его сопровождать.
Герцог и граф де Море вполголоса обменялись несколькими словами; кардинал услышал, как граф де Море сказал герцогу:
— Оставьте мне Галюара.
Затем герцог, чье сердце переполняла радость, взял руку кардинала, с признательностью ее пожал и поспешно вышел.
Оставшись наедине с графом де Море, кардинал подошел к нему и, глядя на него с почтительной нежностью, сказал:
— Господин граф, не удивляйтесь вниманию, какое я позволяю себе проявлять к вам — мне дают на это право мое положение и мой возраст: я вдвое старше вас, Но из всех детей короля Генриха вы единственный можете считаться его истинным портретом, а тем, кто любил отца, позволительно любить сына.
Молодой принц впервые увиделся с Ришелье, впервые услышал звук его голоса и, настроенный против него тем, что ему приходилось слышать, удивлялся, что это суровое лицо может улыбаться и этот повелительный голос может быть таким мягким.
— Монсеньер, — ответил он, улыбаясь, но все же не без некоторого волнения в голосе, — ваше высокопреосвященство весьма добры, что занялись молодым сумасбродом, до сих пор думавшим лишь о том, чтобы развлекаться, как только можно, а если бы его спросили, на что он годен, не знал бы что ответить.
— Истинный сын Генриха Четвертого годен на все, сударь, — возразил кардинал, — ибо вместе с кровью передаются отвага и ум, вот почему я не хочу оставить вас на ложной дороге, во власти опасностей, каким вы себя подвергаете.
— Я, монсеньер? — воскликнул несколько удивленный молодой человек. — На какой же дурной путь я ступил и что за опасности мне угрожают?
— Угодно вам уделить мне несколько минут вашего внимания, господин граф, и в течение этих нескольких минут выслушать меня серьезно?
— Это долг, предписываемый моим возрастом и моим именем, монсеньер, даже если бы вы не были министром и гениальным человеком. Итак, я вас слушаю не только со всей серьезностью, но и с почтением.
— Вы прибыли в Париж в последних числах ноября, по-моему, двадцать восьмого.
— Да, двадцать восьмого, монсеньер.
— У вас были при себе письма из Миланского герцогства и из Пьемонта для королевы Марии Медичи, для королевы Анны Австрийской и для Месье.
Граф удивленно посмотрел на кардинала, мгновение колебался с ответом, но, в конце концов, его правдивость и влияние гениального человека победили.
— Да, монсеньер, — сказал он.
— Но, поскольку обе королевы и Месье выехали навстречу королю, вам пришлось провести неделю в Париже. Чтобы не сидеть эту неделю без дела, вы стали ухаживать за сестрой Марион Делорм, госпожой де ла Монтань. Молодому красивому, богатому, сыну короля, вам не пришлось томиться: на следующий день, после того как вас представили ей, вы стали ее любовником.
— И это вы называете быть на ложном пути и подвергаться опасностям, от каких вы хотели меня уберечь? — с улыбкой спросил граф де Море, удивляясь, что министр, да еще в звании кардинала, снисходит до таких подробностей.
— Нет, сударь; сейчас мы до этого дойдем. Нет, я вовсе не называю ложным путем то, что вы стали любовником сестры куртизанки, хотя, как вы могли заметить, эта любовь оказалась небезопасной: полоумный Пизани решил, что вы любовник госпожи де Можирон, и хотел подослать к вам убийцу; по счастью, ему попался сбир более честный, чем он сам, и этот человек, верный памяти великого короля, отказался поднять руку на его сына. Правда, храбрец оказался жертвой своей честности; вы сами видели его распростертым на столе, умирающим и исповедующимся капуцину.
— Могу я вас спросить, монсеньер, — сказал граф де Море, надеясь поставить Ришелье в затруднение, — когда и где был я свидетелем этого прискорбного зрелища?
— Пятого декабря около шести часов вечера, в зале гостиницы «Крашеная борода», когда вы, переодетый баскским дворянином, расстались с госпожой де Фаржи — она была переодета каталонкой, — явившейся сообщить вам, что королева Анна Австрийская, королева Мария Медичи и Месье ожидают вас в Лувре между одиннадцатью часами и полуночью.
— Ах, честное слово, монсеньер, на этот раз я сдаюсь и признаю, что у вас отличная полиция.
— И что же, граф, вы думаете, будто я собирал столь точные сведения о вас ради себя, боясь того зла, какое вы можете мне причинить?
— Не знаю, но, возможно, у вашего высокопреосвященства был здесь все же какой-то интерес.
— И большой интерес, граф. Я хотел спасти сына Генриха Четвертого от зла, какое он может причинить самому себе.
— Каким образом, монсеньер?
— То, что королева Мария Медичи, одновременно итальянка и австриячка, королева Анна Австрийская, одновременно австриячка и испанка, плетут заговоры против Франции, это преступление, но преступление понятное: семейные связи слишком часто берут верх над долгом перед государством. Но тому, что граф де Море, то есть сын француженки и самого французского короля, какой когда-либо существовал, станет участником заговора двух безрассудных и вероломных королев в пользу Испании и Австрии, я помешаю — сначала убеждением, потом просьбой, а если понадобится — силой.
— Но кто вам сказал, что я участвую в заговоре, монсеньер?
— Еще не участвуете, граф, но рыцарственный порыв вот-вот может вовлечь вас в заговор. Вот почему я хотел сказать вам: сын Генриха Четвертого, ваш отец всю жизнь стремился к ослаблению Испании и Австрии, так не примыкайте к тем, кто хочет их возвышения за счет интересов Франции; сын Генриха Четвертого, Австрия и Испания убили вашего отца, так не совершайте кощунства, вступая в союз с его убийцами!
— Но почему вы, ваше высокопреосвященство, не скажете Месье то, что говорите мне?