— Вы забываете, мадам, — сказал Людовик XIII, нахмурясь, — что я король и, следовательно, повелитель; дня того чтобы этот отъезд состоялся, а он должен был произойти уже давно, нужно не согласие моего брата, а мой приказ. Давать согласие на то, что вправе приказать только я, значит бороться против моей власти. Мое решение принято, мадам. В дальнейшем я буду приказывать, и придется мне повиноваться. Я действую так уже два года, а именно после путешествия в Амьен, — сказал король, подчеркнув последние слова и глядя на Анну Австрийскую, — и вот уже два года чувствую себя хорошо.
Анна, остававшаяся на коленях перед сидящим королем, при этих жестоких словах поднялась и сделала шаг назад, поднеся руки к глазам, словно для того чтобы скрыть слезы.
Король сделал движение, чтобы ее удержать, но оно было едва заметным, и он его тут же подавил.
Однако мать это заметила и, взяв короля за руки, сказала:
— Людовик, дитя мое, это уже не спор, это мольба. Уже не королева говорит с королем, а мать с сыном. Людовик, во имя моей любви — вы ее порой не признавали, но, в конце концов, всегда отдавали ей должное, — уступите нашим мольбам. Вы король, и это значит, что в вас воплощена власть и мудрость откажитесь от вашего первого решения и поверьте, что не только ваша жена и ваша мать, но Франция будет вам за это признательна.
— Хорошо, мадам, — сказал король, чтобы окончить утомительный спор, — утро вечера мудренее я подумаю ночью над тем, что вы мне сказали.
И он сделал матери и жене один из тех поклонов, какие умеют делать короли, показывая, что аудиенция окончена.
Обе королевы вышли; Анна Австрийская опиралась на руку королевы-матери. Но не успели они сделать двадцати шагов по коридору, как одна из дверей приотворилась и в этой щели показалась розовая физиономия Гастона Орлеанского.
— Итак?.. — спросил он.
— Итак, — ответила королева-мать, — мы сделали что могли, остальное зависит от вас.
— Вы знаете, где комната господина Барада? — спросил герцог.
— Да, я узнала. Четвертая дверь налево, почти напротив спальни короля.
— Хорошо, — сказал Гастон, — даже если мне придется пообещать ему мое герцогство Орлеанское, он сделает то, что мы хотим, хотя герцогства, само собой разумеется, я ему не отдам.
Королевы и молодой принц расстались; Мария Медичи и Анна Австрийская вернулись в свои апартаменты, а его королевское высочество монсеньер Гастон Орлеанский, направившись в противоположную сторону, на цыпочках подошел к комнате г-на Барада.
Мы не знаем, что произошло между Месье и юным пажом и пообещал ли ему Месье герцогство Орлеанское вместо своих второстепенных герцогств Домб или Монпансье; но нам известно, что через полчаса после того, как он вошел в шатер Ахилла, новый Улисс опять-таки на цыпочках подошел к комнате, где находились обе королевы, с радостным видом отворил дверь и голосом, полным надежды, сказал:
— Победа: он у короля.
И действительно, почти в это же самое мгновение, застав его величество в минуту, когда тот менее всего ожидал его появления, г-н Барада, не дав себе труда поскрестись сообразно этикету отворил дверь Людовика XIII; король вскрикнул от радости, узнав своего пажа, и принял его с распростертыми объятиями.
В то время как против него завязывались все эти низкие интриги, кардинал, склонившись при свете лампы над картой, именовавшейся в ту пору картой дорог королевства и воспроизводившей в мельчайших подробностях границу между Францией и Савойей, прокладывал вместе с г-ном де Понтисом, своим инженером-географом и автором этой карты, маршрут, каким должна была следовать армия, отмечал города и деревни, где будут делаться привалы, и дороги, по которым должны поступать припасы, необходимые для содержания тридцати тысяч человек.
Карта, просмотренная, как мы говорили, г-ном д’Эскюром, указывала с величайшей точностью долины, горы, потоки и даже ручейки. Кардинал был в восхищении, впервые видя карту такой ценности.
Как Бонапарт в марте 1800 года, лежа на карте Италии и показывая на равнину Маренго, говорил: «Здесь я разобью Меласа», так и кардинал де Ришелье, человек столь же военный, сколь мало был он человеком Церкви, говорил заранее: «Здесь я разобью Карла Эммануила». Он радостно повернулся к г-ну де Понтису и сказал:
— Господин виконт, вы не только верный, но и искусный слуга короля, и, когда война, как мы надеемся, закончится в нашу пользу, вы будете иметь право на награду. Вы скажете мне, какой должна быть эта награда, и, если она, в чем я не сомневаюсь, окажется в пределах моих возможностей, можете заранее считать, она ваша.
— Монсеньер, отвечал с поклоном г-н де Понтис, — у каждого человека есть свое стремление. У одних оно в голове, у других, как у меня, в сердце. Пришло время, пользуясь разрешением Вашего Высокопреосвященства, открыть вам мое сердце.
— Ах, вы влюблены, виконт? — спросил кардинал.
— Да, Монсеньер.
— И та, кого вы любите, выше вас?
— По происхождению — может быть, но не по общественному положению.
— И чем могу я быть вам полезен в подобных обстоятельствах?
— Отец той, кого я люблю, верный слуга Вашего Высокопреосвященства, он ничего не будет делать без вашего разрешения.
Кардинал на мгновение задумался; похоже было, что у него мелькнуло какое-то воспоминание.
— А не вы ли, дорогой виконт, — спросил он, — примерно год назад доставили во Францию и представили королеве мадемуазель Изабеллу де Лотрек?
— Да, монсеньер, — краснея, отвечал виконт де Понтис.
— Но тогда Мадемуазель де Лотрек не была представлена ее величеству как ваша невеста?
— Как невеста — нет, монсеньер, лишь как будущая невеста. Действительно, господин де Лотрек, как только я заговорил о том, что люблю его дочь, ответил: «Изабелле только пятнадцать лет, вы только начинаете карьеру; через два года, когда дела в Италии уладятся, мы вернемся к этому разговору, и, если вы по-прежнему будете любить Изабеллу и получите согласие кардинала, я буду счастлив назвать вас своим сыном».
— А мадемуазель де Лотрек каким-либо образом участвовала в обещаниях своего отца?
— Мадемуазель де Лотрек, когда я сказал ей о своей любви, и она узнала, что я говорю с разрешения ее отца, ответила — правильнее было бы сказать, ограничилась ответом, — что ее сердце свободно, что она почитает своего отца и подчинится его воле.
— И когда она вам это сказала?
— Год назад, монсеньер.
— И с тех пор вы с ней виделись?
— Редко.
— Но при встречах вы говорили ей о своей любви?
— Только четыре дня назад.
— Что она ответила?
— Она покраснела и произнесла несколько невнятных слов; я приписал это волнению.