— Пусть! Мы ее наполним, даже если для этого придется расстаться с бриллиантами короны. Впрочем, если вы ему об этом не напишете от имени короля, так я сама напишу от своего имени. Точнее, уже написала, и вот это письмо.
— Вашему величеству известно, — с поклоном заметил генерал Актон, — что мое мнение никогда не расходилось с вашим. Однако заметьте, ваше величество, что мадемуазель (он указал на посланницу) так устала, что выглядит больной.
— Я измучена не столько путешествием, — сказала Inglesina, — сколько печалью. Мне тяжело думать о том, какие горести угрожают столь высоким особам, покинутым мною так недавно!
— Ничего, ничего, — обратилась к ней королева. — Ступайте к себе в комнату, ложитесь в постель и спите хоть целые сутки, если сможете.
В действительности бедная Inglesina была больна гораздо серьезнее, чем сама думала и чем согласилась бы признать. Прошлой ночью она подхватила простуду, продержавшую ее в постели с высокой температурой целую неделю.
Все это время королева ежедневно навещала больную и осведомлялась о ее самочувствии.
Стоит ли говорить, что, несмотря на все усилия, потраченные сэром Уильямом и мной, все поиски, на которых мы настаивали, украденный ларец так и не был найден. Мы лишь узнали, что один из форейторов был крестником некоего кардинала (обстоятельство, позволявшее ему без помех сочетать эти два ремесла: форейтора и вора).
Через неделю, окрепшая и совершенно выздоровевшая, Inglesina отправилась во Францию, увозя с собою шифрованное письмо королевы Марии Каролины к королеве Марии Антуанетте.
Двадцать седьмого августа в Пильнице произошла обещанная встреча императора Леопольда с королем Фридрихом Вильгельмом. Никто, кроме двух свидетелей, присутствовавших при этой беседе, не мог бы точно объяснить, в чем состояла ее цель. Одним из этих свидетелей был г-н де Буйе, недавно в Варенне давший королю столь весомые доказательства преданности, до последней минуты пытаясь вырвать его из рук народа. Вторым оказался г-н де Нарбонн, красавец военный министр, находка г-жи де Сталь, которой на миг показалось, будто она сможет вложить свою гениальность в эту ветреную голову. Рождение этого прекрасного кавалера было окутано тайной; впрочем, в придворных кругах ходили слухи, делавшие покров этой тайны довольно прозрачным. Говорят, он был не больше не меньше как плодом кровосмешения между королем Людовиком XV и его дочерью мадам Аделаидой, которая жила в ту пору в Риме и с которой нам восемь лет спустя предстояло познакомиться в Палермо — с нею и ее двумя сестрами.
Между тем новости, приходящие из Франции, стали несколько более утешительными. Национальное собрание утвердило конституционный акт, впоследствии известный как Конституция девяносто первого года. 14 сентября король отправился в Конституанту и принес присягу на верность конституции, обещая поддерживать ее всей той властью, какая ему предоставлена.
Тотчас, как будто Собрание только и ждало этого торжественного акта, чтобы примирить монарха с народом, Людовику XVI было возвращено право отдавать все распоряжения, что он посчитает нужными для охраны своей особы и своего достоинства. Все запечатанные двери в дворцовых апартаментах были открыты, и возобновился свободный доступ в сад и дворец Тюильри.
Тем не менее, военные приготовления, начатые прусским королем, императором Леопольдом и королем Фердинандом, продолжались столь же деятельно, когда внезапно три абсолютно неожиданные новости одна за другой достигли Неаполя. Стало известно, что император Леопольд 1 марта скончался, что шведский король Густав III 16-го числа того же месяца был убит и, наконец, что 20 апреля Франция объявила войну Францу I, королю Богемии и Венгрии.
Я бы не сказала, что королева, при ее тогдашнем душевном состоянии, была особенно опечалена смертью своего брата Леопольда. Несмотря на договор в Пильнице, несмотря на внешние приготовления к войне, ходили слухи, что велись переговоры между французским министром Дельмаром и венским кабинетом министров о сохранении мира; будучи философом, Леопольд не любил войну, да, впрочем, и не был к ней готов.
Его преемник император Франц, племянник королевы, напротив, в полной мере олицетворял контрреволюцию и вообще был человек, истинно близкий Марии Каролине.
Немец по крови и флорентиец по рождению, а потому казавшийся сомнительным немцем и не вполне итальянцем, Франц совмещал в себе свойства двух этих наций. Неаполитанская королева рассчитывала, что ей будет легко влиять на нового императора при его ограниченном уме в сочетании со слабой, но деспотической натурой. Когда десять лет спустя я впервые увидела его, он был еще молодым человеком, конечно, если предположить, что это все-таки человек, а не монумент. Он вышагивал, прямой, напряженный, словно на пружинах, похожий на призрак Банко. Его лицо более походило на маску: свежее, розовое, но устрашающе-неподвижное. Сэр Уильям сказал о нем:
— Вот человек, который никогда не узнает раскаяния; такие совершают преступления со спокойной душой.
Таким образом, контрреволюция только выиграла от смерти Леопольда: императора-философа сменил император-святоша и лицемер — это не замедлило подтвердиться, к немалому удовольствию Марии Каролины. Едва лишь император Леопольд умер, как посол Франции в Вене г-н де Ноай был подвергнут чему-то вроде домашнего ареста в своей резиденции. Что до Пруссии, то в ней можно было не сомневаться: это под ее покровительством действовала французская эмиграция, и король Фридрих Вильгельм во время официальной аудиенции повернулся спиной к г-ну де Сегюру, послу Людовика XVI, а точнее — Национального собрания. Демонстративно отвернувшись от него, король громко обратился к посланнику из Кобленца, то есть посланнику принцев-эмигрантов, осведомляясь, как поживает граф д’Артуа.
Убийство Густава III было, разумеется, большим злодейством, однако особой беды оно не предвещало, по крайней мере для коалиции. Прежде всего Густава стали выдавать, хоть это и было неправдой, за жертву революционеров; подняв шум и тем повлияв на общественное мнение, удалось прибавить еще одно преступление к списку злодеяний наших врагов. Правда, предполагалось, что именно он в будущем станет во главе вооруженных сил контрреволюции; но был ли он достаточно грозен для подобной миссии? Считалось, что он ненавидит Францию, но то была ненависть влюбленного к неверной возлюбленной: даже умирая, он был более прочего озабочен вопросом, как отнесется Франция к его гибели.
— Что скажет Бриссо? — пробормотал он, испуская дух.
Что касается войны, которую Франция объявила Австрии, то было очевидно — это решение жирондистского министерства, а не короля, от чьего имени объявлялась война. Впрочем, объявление войны было лишь ответом на ультиматум нового императора, чьи условия для Франции были заведомо неприемлемы. А поскольку в конечном счете эта война отвечала самым заветным желаниям королевы, весть о ней была скорее хорошей, нежели плохой.
Таким образом, двойной траур, в который оделся Неаполь по случаю кончины австрийского императора и убийства короля Швеции, на мой взгляд, касался не сердечных чувств, а только придворных нарядов.