Из всего, что ему говорили, он не слушал ничего, кроме того, о чем говорящий умалчивал. Проницая внешнюю оболочку сказанного, он почти всегда угадывал суть.
Господин де Флёри, сначала аббат, потом епископ Фрежюсский, а там и кардинал, был человеком заурядным, но, тем не менее, при абсолютном наружном смирении долгое время занимал самое высокое положение в Европе и два десятка лет вершил свою политику, памятуя о традициях предыдущего царствования: словно бы в отсутствие Людовика XIV доверили правление отцу Летелье.
Когда Ришелье вошел к нему, Флёри начал с изъявлений учтивости. Как легко понять, посол ему в этом не уступал.
С тем безупречным тактом, что был ему свойствен, он по одному лишь приветствию г-на де Фрежюса, по его взгляду угадал, что все складывается самым благоприятным образом.
Как человек учтивый, кардинал поздравил его с успехом в переговорах с императором.
— Монсеньер, — отвечал Ришелье, — моя задача была легкой, ведь идеи принадлежали вам.
— Это не важно, — заметил Флёри. — Все равно для такого молодого человека, как вы, трудно вразумлять этих немцев, они же тугодумы от рождения.
Ришелье улыбнулся.
— Вы введены в заблуждение видимостью, монсеньер, — возразил он. — Я больше не молод.
— Об этом поговаривают, — тоже улыбнулся Флёри. — Уж не правда ли это?
— О! Хватит одного слова, монсеньер, чтобы вы убедились, что у меня нет более надобности быть молодым.
— Так скажите это слово, господин герцог.
— Во мне проснулось честолюбие.
— Отлично! С внучатым племянником великого кардинала это рано или поздно должно было случиться.
— Что ж, это случилось, монсеньер.
— Вы вступите на военное или дипломатическое поприще?
— На то или другое, по выбору его величества. Произнося эти слова, герцог отвесил поклон с таким выражением, будто хотел показать Флёри, что, отправляя по почте письмо с ложным адресом, он хотел бы, чтобы оно достигло истинного адресата.
Флёри отвечал дружеским кивком, означавшим, что он прекрасно все понимает.
— Вы в ладу с королем, господин герцог? — спросил он.
— Надеюсь, сударь. Я прибыл позавчера, и вот уже два года не доставлял никому ни малейшего беспокойства.
— Каким вам показался король?
— Очаровательным.
— Не правда ли?
— Он держится и впрямь воистину царственно. Вот только…
— Только? — насторожился г-н де Фрежюс.
— Да ведь король скучает.
— Что вы говорите?!
— Это известие из достойного доверия источника, монсеньер, поскольку именно король собственной персоной поручил мне вам это сообщить.
— Король скучает?
— Смертельно.
— Это невозможно!
— Но это так, монсеньер.
— И он сам вам об этом сказал?
— Вчера вечером и в точности такими словами.
— Где же это?
— На игре у королевы; я побывал там, повинуясь чувству долга.
Последние шесть слов стерли с губ г-на де Флёри гримасу, проступившую на них после предыдущих четырех.
— О, это вопрос крайней важности! — сказал кардинал, довольный тем, с какой деликатной ловкостью Ришелье подвел разговор к самой сути дела. — Потолкуем об этом, господин герцог, если у вас найдется для меня свободная минута.
— Вся моя жизнь к вашим услугам.
— Что ж! Воспользуемся случаем и побеседуем. Он позвонил.
Вошел Баржак.
— Баржак, — распорядился г-н де Фрежюс, — отправьте-ка всех восвояси; я устал и сегодня больше никого не приму.
Камердинер улыбнулся Ришелье и вышел.
— Не могу прийти в себя после того, что вы мне сейчас поведали! — воскликнул г-н де Фрежюс. — И, сказать по правде, если это не ваша выдумка…
— Вы же знаете, я больше не лгу.
— Больше… никогда?
— Больше никогда, монсеньер!
— О герцог!
— Слово чести!.. За исключением Вены, переговоров с испанцами… да еще от силы двух-трех раз.
— В интересах службы?
— Я уже получил отпущение грехов.
— Невозможный человек! Итак, вы все тот же?
— О нет, монсеньер, я так изменился, что сам себя не узнаю.
— Я имею в виду, что вы вечно должны быть в центре внимания, всем приходится только вами и заниматься.
— Это не моя вина, монсеньер.
— А чья же еще?
— Это ошибка людей, которые по доброте приписывают мне больше значения, нежели я того стою.
— Прекрасно! Взять хотя бы меня: я собирался говорить с вами исключительно о короле, а все свелось к тому, что мы беседуем исключительно о вас.
— Какой жалкий предмет, монсеньер!
— Перестаньте насмехаться. Вы утверждали, что заботитесь об отпущении грехов, это вы-то?
— Ну да, именно я, монсеньер, ведь я очень набожен.
— Ох, герцог! — вздохнул старик, качая головой. — Сдается мне, что еще и теперь у меня в ушах звучат отголоски кое-каких венских слухов, ставящих под сомнение все эти чудеса вашего обращения на путь истинный.
— Может быть, я очень ошибаюсь, но мне кажется, я знаю, о чем вы говорите, — отозвался Ришелье.
— Да, о неких сеансах.
— Магии?
— Вот именно.
— Что ж, если так, монсеньер, окажите мне честь, объясните бедному пришельцу из чужих краев, что вам здесь наговорили обо всем этом, а потом я вам скажу, что было на самом деле.
— Извольте, я буду краток. Рассказывали, что вы вместе с аббатом фон Зинцендорфом ездили на какие-то опыты в области белой магии.
— Это куда же, монсеньер?
— В уединенное местечко неподалеку от Вены… помнится, в каменоломни… и там маг то ли слишком убедительно, то ли недостаточно достоверно показал вам дьявола; вы затеяли с ним ссору, вследствие которой этот бедняга — как вы понимаете, я говорю о маге — был найден мертвым, а если употребить более точное выражение, убитым.
— Все это чистая правда, монсеньер, если мы вырежем из вашего рассказа одно единственное слово…
— Это слово «убитый», не так ли?
— Если вы позволите.
— Стало быть, ни вы, ни господин фон Зинцендорф…
— Ни я, ни господин фон Зинцендорф мага не убивали.