— Вот еще! — озадаченно промолвил Майи. — Это почему же она не поедет?
— Потому что я ей помешаю.
— Ты?
— Я самый. Видишь ли, милейший граф, я не намерен допустить, чтобы король умер с тоски, и тем самым занять место подле Жака Клемана и Равальяка!
— Черт возьми, это уж слишком!
— Мой славный Майи, будь она твоей женой, я бы и слова не сказал, я бы тебя одобрил, посоветовал бы тебе упрятать свое добро подальше, потому что со стороны его величества это было бы уже воровство, хотя история знает такие примеры, вспомним поступок Людовика Четырнадцатого с супругом госпожи де Монтеспан… Но любовница…
— Герцог!
— Ах! Ну и что?
— Чтобы именно ты? Мы же друзья!
— Это вне службы, но здесь, мой дорогой, я на службе у короля.
— Подстроить мне ловушку, отнять у меня любимую женщину?
— Девчонку-комедиантку!
— Да, но если король ее захотел, почему бы и мне не желать ее?
— Король, милейший, это король.
— Ты хочешь довести меня до отчаяния?
— Если я увижу, что ты способен из-за этого отчаиваться, ты меня позабавишь.
— Это уж чересчур, герцог, по-моему, пора кончать. Пекиньи встал.
— Я думал, ты человек с умом, — произнес он.
— Да, но и не без сердца.
— Прелестно! Добрый час я хожу вокруг да около, привожу кучу доводов, лгу, хитрю, кривляюсь…
— С какой целью?
— Ты же знаешь!
— Ну да, знаю: чтобы захватить Олимпию.
— Проклятье! Что делать, если таков приказ короля? Все же это легче, чем взять бастион.
— Пекиньи, те бастионы, которые ты брал, обороняли испанцы или немцы.
— А Олимпию обороняешь ты, не так ли?
— Да-
— Мой дорогой, мне было бы горько схватиться с тобой; но я смирюсь с этим, а смирившись, возьму бастион. Ты ведь знаешь мою теорию неприятностей.
— Послушай, Пекиньи, мое последнее слово.
— Выкладывай.
— Если только Олимпия меня любит…
— Ты говоришь одни глупости и во время нашего разговора все больше теряешь разум. Все, что я от тебя слышу, — набор невообразимых пошлостей. Говоришь, если Олимпия тебя любит?.. Черт возьми, ну да, о на любителя. Ну и что?
— Как это ну и что?
— Да очень просто. Возвращаюсь к прежнему сравнению. Разве налоги на соль любят короля? Нет, они принадлежат королю, вот и все. Если мадемуазель Олимпия не любит короля, не заявит же она его величеству, что он ей противен?
— Именно это она ему и скажет.
— Полно, мой дорогой, тогда она была бы просто грубиянкой и тупицей, а я не думаю, что она на такое способна. Никогда она ему этого не скажет, она ведь особа со вкусом, а король достоин любви. Он очарователен, наш король! Видел бы ты его сегодня вечером! Он определенно красивее тебя. Он и моложе тебя, да, сверх того, он король, а это чего-нибудь да стоит. Представить себе женщину, которая не полюбит короля? Вот еще! Что это была бы за женщина? Да и послушай, дорогой, всем твоим рассуждениям не хватает здравого смысла! Это увлечение монарха актрисой не продлится вечно. Проклятье! Если тебе так нужна эта Олимпия, ты потом снова ее обретешь.
— О, что ты такое болтаешь? Это же омерзительно!
— То, что ты делал, во сто тысяч раз хуже того, что я говорю. Подведем итог.
— Он подведен. Я отказываюсь.
— Хорошо. В таком случае пропусти меня к даме, я хочу с ней побеседовать сам.
Майи рванулся вперед, чтобы преградить герцогу дорогу.
— Что?! Ты хочешь говорить с Олимпией о таких мерзостях? — вскричал он. — Никогда, герцог! Никогда!
— Если я не поговорю с ней сегодня, это произойдет завтра, только и всего.
— У меня? Ни за что!
— Если не у тебя, так в другом месте — в театре.
— Скорее я убью тебя.
— Если ты меня убьешь, Майи, я оставлю в наследство какому-нибудь другу мой план, который ты не пожелал принять. Друг пустит этот план в ход, и тебе придется убить также его, лишь бы не дать ему поговорить с твоей Олимпией.
— Тогда я ее убью!
— Прекрасно! Начал с безумств, кончаешь глупостями. Ты вроде римлянина Виргиния, господина, убившего свою дочь. Очень красиво, ничего не скажешь, только Виргинии все-таки дочь убил, а не любовницу, да и децемвир Аппий был сущим чудовищем, свирепым тираном, тогда как Людовик Пятнадцатый — монарх очаровательный.
— Какая мне разница?
— Да нет, некоторая разница есть, и ты увидишь какая. После стольких убийств король сочтет тебя помешанным, засадит в Бастилию, и ты там сгниешь, расписывая стены камеры сонетами, восхваляющими твою любовницу. Право, соизволь затвориться лучше в себе самом. Я предельно точно обрисовал ситуацию, а потому послушай…
— Боже! Я и так уже слишком многое выслушал.
— Король влюблен в женщину. Что ты сказал бы на это?
— Ничего, мне это безразлично.
— Эта женщина принадлежит твоему ближнему. А на это ты что сказал бы?
— Но…
— Ничего, не правда ли? Хотя лучше бы, если бы это была жена, к примеру, твоего друга Пекиньи, тут бы ты посмеялся, и все бы вместе с тобой резвились, как мошкара в солнечном луче. Боже мой, признай же, что в обоих случаях все так и было бы!
— Да, но женщина, которую любит король, мне не жена, а любовница.
— И что ж, ты помешаешь другим посмеяться над этим?
— Нет, но мне все же будет не до смеха.
— Какая разница! Все окажутся на стороне короля, что вполне естественно, коль скоро они добрые французы. Король исполнен природного очарования; кроме этих чар, которые, впрочем, неотразимы, у него имеется Бастилия: Бастилия для Олимпии, если она будет груба с монархом, Бастилия для Майи, если он вздумает бунтовать против его величества; Бастилия справа, Бастилия слева, Бастилия повсюду. Мой добрый друг, я слишком много здесь наговорил, у меня даже в горле пересохло. А мне даже не предложили во время столь долгой беседы ничего прохладительного, кроме удара шпаги.
— О, прошу прощения, мой дорогой герцог.
— Да, понимаю, это сурово, но для тех, кто хочет получить удовлетворение посредством удара шпаги, у нас есть маршальский суд и Бастилия. Вечно Бастилия! Что за дьявольская перспектива… Послушай! Говорят, пирамиды — самые высокие сооружения в мире. Так вот, я тебе клянусь, что это заблуждение, ибо пирамид не видно за десяток льё. А эту взбесившуюся Бастилию видишь отовсюду. Это она то сооружение, выше которого нет в целом свете.