— Но кто же осмелится требовать от женщины любви, которую она не хочет ему дарить?
— Откуда мне знать?
— Тот, кто стал бы действовать так, был бы последним из людей.
— Или первым.
Олимпия пристально взглянула на Майи.
— А! — обронила она.
— Вы поняли?
— Возможно.
— Тогда тем лучше, вы меня избавляете от мучительных подробностей.
— В тот день я играла в «Британике», не так ли?
— Вы на верном пути, Олимпия.
— И некто нашел меня красивой?
— Именно.
— И этот некто могущественнее вас?
— Он могущественнее, чем я, вы верно сказали.
— Этот некто — король?
— Король.
Актриса пожала плечами:
— Вот еще! Какое вам дело до этого, граф?
— Олимпия, это станет мукой всей моей жизни. Король красив, любезен, молод.
— Король молод — значит, он не прикажет ничего, что будет походить на насилие. Чтобы отравить Британика и взять Юнию силой, нужно быть Нероном.
— Да, но допустим, что Юния любит Нерона.
— Можно допустить, что Юния любит Нерона, но не надо допускать, что Олимпия любит Людовика Пятнадцатого.
— Но, в конце концов, если на вас попробуют воздействовать…
— Как?
— Страхом.
— Страхом?
— А если вам станут угрожать Бастилией?
— Граф, в том положении, в каком я оказалась, ничто не может быть для меня сладостнее, чем строгое заточение, если только не полная независимость.
— Олимпия, не укоряйте меня больше за то, что запираю вас, прячу ото всех глаз. Как видите, у меня были на то основания, и все же с этой минуты вы свободны.
— Значит, меня хотят отобрать у вас?
— Мне объявили об этом.
— Есть ли что-нибудь, что могло бы вас успокоить?
— Уверенность.
— В чем?
— В вашем честном слове, что вы не поддадитесь запугиваниям.
— Сказать по правде, то, о чем вы просите, даже слишком легко.
— Значит, вы не уступите…
— Ничему, кроме любви.
— Вот видите! Вы заранее говорите, что влюбитесь в короля.
— Ничего такого я не сказала: не думаю, что когда-нибудь смогла бы его полюбить.
— О, говорю вам, вы полюбите его!
— Итак, все мои клятвы бесполезны: как видите, они не могут вселить в вас уверенность; тогда позвольте мне взять бразды правления в свои руки и слепо подчиняйтесь мне.
Майи бросился к ногам Олимпии.
— Дружочек мой! — вскричал он. — Вы единственное мое достояние, я буду глядеть на вас долго-долго, я привыкну к мысли, что вы были моей, что вы никому не принадлежали, кроме меня, и так в конце концов сумею поверить, что вы и впредь никогда не будете ничьей, а только моей!
— Прекрасно, граф! Вот мы опять впадаем в самообольщение.
— Олимпия, вы жестоки!
— Нет, я просто мыслю реально. Вы знаете, что у меня вчера был обморок?
— Увы, да!
— Так вот, когда я стала приходить в себя, мне показалось, будто я покидаю один мир, чтобы войти в другой. Тот, из которого я уходила, был миром иллюзий, тот же, куда возвращалась, — миром действительности.
Кто я есть? Куда ведет моя дорога? К чему все эти нежности? Я уже переходила из рук в руки и, возможно, опять сменю хозяина. Я ведь сокровище, а сокровища крадут.
— Олимпия! Ах, Олимпия!
— И, видите ли, возможно, что есть одно средство…
— Средство?
— Да, средство, чтобы мне вас полюбить. Если король похитит меня у вас, вот тогда…
— Так вот, я чувствую, что едва король похитит меня, как я полюблю вас.
— Вы разрываете мне сердце!
— Я?
— Вы одна из тех ужасных женщин, что способны любить своих возлюбленных лишь тогда, когда их теряют.
Олимпия вздрогнула.
— Вы думаете? — пробормотала она.
— Да, я так считаю.
— Тогда охраняйте меня от одного единственного мужчины.
— От этого Баньера?
— Да.
— Вы его любите?
— Да.
— Но вы же мне говорили тогда, что разлюбили его!
— Так мне казалось.
— Несчастная!
— Вы правы, я несчастна, потому что все еще его люблю.
— Вы влюблены в лицедея.
— Я и сама лицедейка.
— В игрока!
— Он играл, чтобы сделать меня богатой.
— Вы любите человека, который предал вас! Лицо Олимпии омрачилось, губы сжались.
— И ради кого? — продолжал Майи. — Ради недостойной соперницы…
— Послушайте, сударь, — перебила Олимпия, — не будем больше говорить об этом, прошу вас, по-моему, так будет лучше.
— Отчего же?
— Потому что, чем больше я размышляю об этом, тем больше мне кажется, что во всем этом деле кроется какое-то предательство.
— Вне всякого сомнения, вот только предателем был сам господин Баньер.
— Он клялся мне там, в тюрьме, что он невиновен.
— Вот еще! Люди этого сорта всегда готовы поклясться.
— У Баньера есть честь, граф.
— Олимпия! Олимпия!
— Как видите, я была права, когда просила вас больше не говорить о Баньере.
— Что пользы, если мы не будем о нем говорить, раз вы думаете о нем?
— Моя речь послушна моей воле, но мысли мои ей не подвластны.
— Что же у вас в мыслях?..
— Наперекор моему желанию они снова и снова увлекают меня туда, в тюрьму, где он рухнул к моим ногам со словами: «Я невиновен, Олимпия! Я невиновен, и я тебе это докажу!»
— И доказал?
— Нет. Но если бы…
— Если бы он доказал это, что бы тогда случилось? Говорите!
— Тогда вам следовало бы опасаться совсем не короля Людовика Пятнадцатого, граф.
— Значит, Баньера?
— Да.
— Ох, Олимпия! Вы были правы: поговорим о чем-нибудь другом.