— Нет, через две недели, если вам угодно, господин герцог, — возразила Олимпия.

— Пусть через две недели, если вы настаиваете… Но дайте мне слово.

— Вот вам моя рука.

— И помните, что там будет король.

— Да, я на это очень рассчитываю. Зачем бы он приказывал мне выступить, если не затем, чтобы я играла для него?

Пекиньи поцеловал руку, протянутую Олимпией, и распрощался с ней примерно так же, как это сделал Ришелье, покидая дом г-жи де Майи.

Подобно Ришелье, он торжествовал победу.

Бедный Майи!

LXXIV. НОВЫЙ ШАРАНТОНСКИЙ СВЯЩЕННИК

В тот самый день, когда Пекиньи, вооруженный приказом короля, посетил Олимпию, в тот самый час, когда он пообещал ей выхлопотать разрешение посетить Шарантон, в стенах дома умалишенных состоялась довольно любопытная церемония.

Начальник сумасшедшего дома водил из камеры в камеру, из палаты в палату, из одной темницы для буйных помешанных в другую нового священника, только что назначенного на эту изнурительную должность архиепископом Парижским по рекомендации одного из своих друзей, настоятеля авиньонской обители иезуитов.

Этот новый священник шел твердым, решительным шагом. Держался он не без достоинства и, казалось, гордился своим облачением пастыря подобно тому, как гордится своим мундиром самый блестящий армейский офицер.

Сначала они посетили трапезную, больничные палаты и другие наиболее часто посещаемые места.

Как повелось с незапамятных времен, начальник лечебницы или тюрьмы всегда предлагает посетителям попробовать местную похлебку и прочее съестное, а потому они заглянули и на кухню.

Шарантонская кухня была обставлена с великолепием, которое внушило бы зависть поварятам г-на де Субиза.

Там была такая медная утварь, такие вертела, что при виде их Апиций лишился бы чувств, если бы он мог вернуться в этот мир и перенестись из Неаполя в Париж.

Формы для выпечки кондитерских изделий и для крема, все мыслимые виды кастрюль для приготовления рыбы, начиная от тех, где можно запечь мерлана, и кончая судками, годными для варки осетра.

Очарованный взор того, кто смотрел на все это, выражал тысячи оттенков блаженства и внушал желудку тысячи надежд.

Начальник с гордостью указал новому священнику на все это сверкающее собрание кухонной утвари.

— Как видите, отец мой, — сказал он, — здесь можно готовить весьма достойные блюда.

— Конечно, сударь, — довольно равнодушно отвечал тот.

— Отец мой, прошу прощения, но я все забываю ваше имя, а вместе с тем имя это кажется мне знакомым.

— Меня зовут де Шанмеле, сударь.

— Господин аббат де Шанмеле, это забавно, ведь Шанмеле, как мне сдается… Ах, черт возьми! Право, странно.

— И что же здесь странного, скажите на милость? — спросил аббат.

— Да меня словно тянет улыбнуться, чуть только услышу это имя. Взгляните на наши котлы для тушения, господин де Шанмеле.

— Вижу.

— Их тут шесть для индюков, восемь для цыплят; а вон тот, огромный, для целой свиньи: его нашему дому подарили бенедиктинцы; этот, средний, вмещает пару зайцев или пару кроликов. Господин де Шанмеле! Ах! Боже мой!

— Что такое?

— Да это же театральное имя.

— Имя актера, хотите вы сказать?

— Актера или актрисы, да, точно, актрисы, я вспомнил… любовницы господина Расина.

— Это моя бабушка, сударь, — проговорил новый священник со смирением, исполненным благородства, и покраснел до ушей.

Начальник, сколь бы он ни был глуп, теперь осознал свою глупость.

— Простите, господин аббат, — пробормотал он.

— Сударь, я создан, чтобы страдать, — отвечал аббат.

— Ах, господин аббат, я и в мыслях не имел оскорбить вас!

— Я несу наказание за мои грехи, сударь. Начальник отвесил поклон и перешел к противням и к сковородам, затем к сосудам для хранения воды и перегонным кубам.

— Сударь, — заметил тогда Шанмеле, — эта кухня вселяет соблазн представиться умалишенным, чтобы попасть сюда и отведать все эти прекрасные кушанья. Но, прошу прощения, сейчас-то на этих блюдах нет ничего, кроме говядины, а бульон такой жидкий, что едва ли в нем варилось так уж много курятины.

— Господин аббат, в нашем доме имеется врач, и он рекомендует давать больным только легкую пищу; когда сумасшедший поест, он ведь становится сильнее, чем до того.

— Охотно верю, сударь, — сказал Шанмеле.

— А когда он сильнее, он и более опасен.

— А!

— Господин аббат, мы тотчас отправимся поглядеть на них.

— Бедняги! Они ходят к исповеди?

— Никогда. Исповедь доводит их до отчаяния.

— Отчего же, господин начальник? Потому что они ничего не сознают?

— О господин аббат, здесь есть такие, что сознают все как нельзя лучше!

— Тогда почему они не исповедуются?

— Потому что нет исповедников, господин аббат.

— Однако мне казалось, что до меня здесь был священник.

— Конечно.

— И что же?

— А то, что он поступал так же, как будете поступать вы.

— То есть?

— Он оставался у себя в комнате или гулял в саду, эти два места бесконечно надежнее и приятнее, чем камеры и палаты для буйных.

— Какой ужас! — вскричал Шанмеле. — Он был настолько труслив, что уклонился от своих обязанностей?!

Начальник посмотрел на него удивленно и насмешливо.

— Хорошенькое дело, — сказал он. — Вы, стало быть, хотите, чтобы он составлял компанию этим людям.

— Почему бы и нет?

— Они же кусаются!

— Пусть так!

— Они же дерутся!

— Без сомнения.

— Они же убить могут!

— Тогда зачем было соглашаться стать их священником? — спросил Шанмеле просто.

— Ну-ну, сударь! — сказал начальник. — Подождем-ка, что вы скажете после посещения.

— Идемте.

— Коль скоро таковы ваши намерения, — продолжал начальник, — я сокращу для вас некоторые формальности. Я бы мог сначала познакомить вас с лечебным отделением, показать вам залы, спальни.

— Не стоит.

— Значит, отправимся в палаты для буйных, не так ли? В камеры?

— Именно.