Олимпия затрепетала.
— Сударь, — обратился Баньер к этому молодому человеку, — будет ли мне позволено сказать два слова майору?
— Да, разумеется. Я его приглашу, и он придет сюда, если вам угодно.
— Нет, сударь, я не могу настаивать на этом, мне бы не хотелось его беспокоить; лучше соблаговолите проводить меня к нему.
— Сию минуту, — отвечал офицер.
И он вышел, чтобы, взяв конвой из трех человек, проводить Баньера в кабинет майора.
Олимпия машинально поднялась, собравшись последовать за ним, но Баньер остановил ее жестом, сопровождаемым грустной улыбкой, и она снова рухнула на скамью рядом с Шанмеле; достойный аббат держал ее за руку.
Майор, тот самый, что на наших глазах имел минутный разговор с Олимпией, был добродушным толстяком, старым служакой, получившим задание поддерживать в полку строгий порядок и дисциплину, которую вводили в королевских войсках еще Катина и Тюренн.
Он любил жизнь, понимал, что ею надо дорожить, и признавал лишь один случай, когда позволительно о ней не сожалеть.
Такое исключение он делал для обстоятельств, при которых превращение живого в мертвеца происходило согласно какому-либо приказу, распоряжению или предписанию.
Майор думал, что Баньер пришел к нему, чтобы воззвать к его милосердию, и ждал, потупив глаза, нахмурив брови и встопорщив усы.
Он твердо решил, что никому не даст себя поколебать, с какой бы стороны ни исходила атака.
— Сударь, — обратился к нему Баньер, — позвольте мне, прошу вас, объяснить, каково мое положение. Я благородный человек из хорошей семьи и безумно влюблен в свою жену; по-видимому, я заслужил смерти, хотя, между нами будет сказано, я этому отнюдь не верю, но уж таков закон.
— И королевский указ, сударь, — напомнил майор.
— И королевский указ, пусть так, — продолжал Баньер. — Итак, я склоняюсь перед законом и указом и клянусь, что со своей стороны не доставлю вам неприятных минут.
Удивленный, майор поднял голову и прямо взглянул в лицо своего собеседника.
Баньер был бледен, но спокоен и царственно-красив в этом своем спокойствии и бледности.
Он заговорил снова:
— Вы послали мне сообщение, господин майор, что согласны дать мне срок до завтра, до пяти утра; должен признаться, этого маловато, и я пришел к вам не затем, чтобы посягать на суть приговора, который, как мне представляется, вынесен безупречно, по всем правилам, а чтобы немножко поторговаться насчет условий.
— О-о! Вот уж хорошо сказано! — воскликнул майор, улыбаясь со всем благорасположением человека, который опасался слез, настояний, проявлений малодушия, а вместо этого встретил решительность не только неожиданную, но чуть ли не жизнерадостную. — Итак, это вам подходит?
— Чтобы я был так уж особенно доволен, господин майор, — отвечал Баньер, — этого не скажу. А если бы и сказал, вы бы, уж конечно, не поверили ни одному моему слову. Но я убежден, что вы достойный и храбрый дворянин. Я вижу ваши глаза: они являют собой зеркало честной души и благородного сердца; вот почему я никогда не поверю, что вы могли бы получить удовольствие, пролив мою кровь из прихоти. Вы ведь не кровопийца: в этом смысле вы предпочитаете доброе бургундское или шампанское.
— То, что вы говорите, господин Баньер, истинно, как само Евангелие; я в отчаянии от того, что с вами случилось, однако же…
— Но в существе этого приговора ничего убавить нельзя?
— По совести вам говорю: нет, господин Баньер.
— Невозможно никакое, даже самое маленькое ходатайство?
— А к кому вы хотите обратиться?
— У нас есть друзья.
— Ходатайство — это время. А вы сами можете посудить, какие мне поставлены пределы. Вот письмо полковника.
Он протянул Баньеру это письмо, тот внимательно прочел его и вернул.
— А вот взгляните теперь на королевский указ относительно дезертиров. Баньер взял и его.
— Читайте, читайте вслух; чтобы его исполнить, мне нужно повторно услышать все, что в нем заключается.
Бодрым голосом Баньер принялся читать, в то время как майор внимательно разглядывал его:
«Смертной казни подлежит любой солдат сухопутных или морских войск, который, не получив разрешения на отпуск, в течение трех дней подряд отсутствовал в местах расположения своего полка, корпуса либо экипажа, к коему он приписан».
— Да, — сказал Баньер, — действительно, неоспоримая статья.
И он протянул майору этот уставной документ, как ранее вернул ему послание полковника.
— Нет, нет, — возразил майор, — продолжайте; я хочу доказать вам, господин Баньер, что мой образ действия мне строжайшим образом предписан и сам я куда менее суров, чем закон.
И Баньер стал читать дальше:
«Как только дезертир взят под стражу, а подлинность его личности установлена и преступление доказано, он незамедлительно должен быть расстрелян без каких-либо проволочек и отлагательств, исключая те, что требуются для его обращения за помощью к служителю Церкви».
— «Незамедлительно», — повторил майор.
— Да, незамедлительно.
— «Без проволочек и отлагательств».
— Позвольте, сударь, — с отменным изяществом возразил Баньер, — по-моему, после слов о проволочках и отлагательствах там есть еще кое-какие слова, которые заслуживают нашего обсуждения.
— Какие, сударь? — спросил майор.
— «Без проволочек и отлагательств, исключая те, что требуются для его обращения за помощью к служителю Церкви».
Тут он выразительно посмотрел на майора.
— И что же? — осведомился тот.
— Так давайте оставим немного времени на то, чтобы эта помощь прибыла.
— Но, мой дорогой господин Баньер, — отвечал майор, — вы же сами лишили себя такой возможности; явились к нам сюда, как на блюде себя подали, а ваша жена вам священника привела.
— Аббата Шанмеле, да, верно, — сказал Баньер. — Черт! Черт!
— Как видите, вы во всех смыслах готовы.
— Правда ваша, вот проклятье!
— Так что ваша отсрочка до пяти утра — милость просто исключительная.
— Я вам весьма благодарен. Но в конце концов, что бы случилось, если бы вместо шести часов, которые вы мне даете, вы бы согласились на двадцать четыре?
— Случилось бы то, что меня могли бы строго наказать, да я же понимаю, по сравнению с человеческой жизнью это пустяки, и я бы охотно согласился это претерпеть, если бы такой поступок не являлся нарушением устава, неповиновением, нанесением урона дисциплине, а такого я никогда не допускал и впредь не допущу.