— Да, я вам возвратил ее, мадемуазель. Стало быть, вы могли воспользоваться ею. Поверьте, я бы не позволил себе упрекнуть вас за это. Мне говорили, что вы очень любимы и очень счастливы.
— Очень счастлива! — вскричала Олимпия, и слезы полились из ее глаз. — Вам это сказали?
— Ну да; разве не так?
— Взгляните на меня.
— Вы плачете, но, может быть, от радости?
— Вы так полагаете?
— Мой приход причинил вам боль?
— О нет.
— В таком случае вы меня беспокоите. Скажите, мог бы я быть вам если не приятен, то по крайней мере полезен?
— Господин граф, я не вправе ни о чем вас просить.
— Да, но я вправе предложить вам это.
— Ничего не надо, ничего, умоляю вас. Отвернитесь от меня, я не заслуживаю вашей дружбы.
Он приблизился к ней:
— Вам ничто не мешает отправиться в Париж?
— Зачем?
— Чтобы выступать там в Комеди Франсез; у меня на руках разрешение на ваш дебют.
— Значит, вы заботитесь обо мне?
— Всегда. Это право друга.
— При том, что считали меня счастливой?
— Я прекрасно знал, что это неправда. Мне все известно: и каков тот, кого вы избрали, и…
— Не говорите о нем дурно: он так несчастен!
— Я лишь хотел сказать, что он недостоин вас.
— С моей стороны это было заблуждение, безумие, порожденное тем, что вы покинули меня.
— Поскольку я считал себя причиной вашего несчастья, это привело меня к мысли помочь вам, спасти вас, если еще не поздно и если сами вы того пожелаете.
— Говорите, господин граф.
— Нужно принять решение, Олимпия. Необходимо покинуть этого человека, который сделал вас несчастной, который вас разоряет.
— Вам и это известно?
— Говорю же, я знаю все. Нужно покинуть господина Баньера, наберитесь же мужества и сделайте это.
— Увы! Все уже сделано.
— Вы расстались с ним?
— Бедный юноша! Мы разлучены. Да, его только что арестовали.
— Что же он натворил, Боже правый? Он еще опозорит вас, это ничтожество!
— Да ничего он не натворил, несчастный! Он взят по требованию иезуитов. Вы, может быть, знаете: он отказался им подчиняться.
— Разумеется, знаю. Значит, официал только что приказал схватить его?
— В моем доме! — воскликнула она, плача.
— Как, здесь? У вас?
— Еще четверти часа не прошло.
— Ах, мой Бог! Шестеро стражников и пристав?
— Да.
— Баньер — высокий брюнет, стройный, хорошо сложен?
— Да, да!
— Как он был бледен!
— Вы его видели?
— Направляясь сюда, я встретил его, окруженного стражниками.
— Боже мой, Боже мой! Он мог вас увидеть!
— Он меня даже услышал, когда я произнес ваше имя и осведомился, где вы живете.
— О, бедный юноша! Это убьет его!
— Убьет? — вскричал удивленный полковник. — Это еще почему?
— Потому что он к вам ревнует! Потому что он прекрасно знает…
Олимпия чуть не проговорилась, едва не выдала тайну своего сердца. В это мгновение оно раскрылось, ее сердце, целый год прожившее в каком-то обольщении призрачных желаний и мимолетных радостей.
— Что он знает? — с нежным волнением спросил полковник.
— Он знает, — произнесла Олимпия твердым голосом, — что я неизменно питаю к вам величайшее уважение, господин граф.
— Уважение?
— Это единственное чувство, которое я могу позволить себе сохранить к вам, — прошептала молодая женщина, вновь заливаясь слезами.
Полковник ласково сжал ее руку.
— Вы жалеете о нем? — спросил он. — Вы ему сострадаете?
— Да, я ему сострадаю; да, жалею… но не о нем, не о жизни, которую он, увы, заставил меня вести. Хотя я его любила, хотя сама его увлекла, потому что я не столь низка, чтобы предавать свои привязанности, даже если они были недостойными. Так что, повторяю, я о нем не жалею, но не могу не признать, что сейчас он поистине заслуживает сочувствия и что этому несчастному суждено всю жизнь не только страдать, но и обвинять меня во всех его страданиях.
— Говоря так, вы радуете меня, Олимпия, — сказал полковник. — Я запомнил вас мужественной, и мужественной вы остались. Прекрасно! Если бы вы знали, как сладко сердцу от сознания, что оно не обманулось, выбирая предмет своей склонности! Вы великодушная женщина. Я вас спасу. Я не знал, что этого малого арестовали; зато мне было известно, что он сделал вас несчастной и что порой вы подумываете о том, чтобы вырваться на волю. Но мне было бы весьма не по душе видеть, что вы отрекаетесь от него или все еще его любите.
— Увы! — вздохнула Олимпия. — Значит, лишившись вашей любви, я по крайней мере не потеряла вашего уважения.
— Вы можете рассчитывать на все мои чувства; однако сейчас давайте подумаем о самом неотложном. Собирайтесь и едем.
— В Париж?
— Да, Олимпия. У меня есть и лошади и карета.
— Я не стану вам напоминать о моем театре: королевский приказ отменяет все контракты, и мне это известно; но скажу о другом — о злосчастном узнике, который умрет от горя, когда в его темницу дойдет слух о моем отъезде. Он обвинит меня в жестокости и неблагодарности, если не в чем-нибудь и того хуже. Ведь в конце концов это ради меня он покинул иезуитов.
— Однако не можем же мы отправиться в тюрьму вместе с ним.
— Вы могли бы использовать свое влияние, чтобы избавить его от тюрьмы.
— Я не имею никакой власти над церковным судом.
— Попробуйте.
— Ни в коем случае, дорогая моя. Вы напрасно считаете, будто чем-то обязаны этому человеку. Он попал в тюрьму, так пусть там и остается. А вы порадуйтесь, что таким образом покончено со всеми трудностями.
— Никогда! Это было бы подло. Я на такое не способна. В несчастье я его не покину.
— Такое рыцарство — только себе в убыток. . — Нет, это веление сердца!
— Но, наконец, не можете же вы заставить официала выпустить на волю преступника, уличенного по всей форме.
— Тогда никакого Парижа: пока этот несчастный не на свободе, отъезд для меня исключен. Что же, вы представляете меня бездушной особой, способной забыть человека, попавшего в тюрьму, сгинувшего из-за нее, забыть потому лишь, что она его больше не любит? Женщиной без жалости, которая будет наслаждаться жизнью на воле, в то время как возлюбленный, некогда избранный ею, умирает от ярости и горя, запертый в монастырской келье? Нет, нет, вы стали бы презирать женщину, которая уступила бы вам в этом случае, и не могли бы любить ее.