Да, среди этих яростных добровольцев свободы не было ни единого, кто дерзнул бы бросить взгляд за пределы Хартии.
После обеда все вышли в сад.
Теплый воздух майского вечера дышал чарующим ароматом распустившейся сирени.
Кофе был сервирован в увитой плющом беседке, светом факелов и ламп превращенной в островок света среди ночи, затопившей аллеи парка.
Некоторое время гости продолжали поддерживать беседу, не выходившую за пределы общих рассуждений. Затем большинство сотрапезников стало мало-помалу расходиться, направляясь в обратный путь — в Париж.
Когда остались лишь ближайшие друзья хозяина и главные вожаки движения, всего человек семь-восемь, слуг отослали, и завязался разговор о политике, о тактике, которой надлежит придерживаться оппозиции как на страницах газет, так и в Палатах.
Нечего и говорить, что Самуил Гельб был в числе оставшихся.
Не затем он сюда явился, чтобы познакомиться с кухней банкира и содержимым его винных погребов. По-видимому, его присутствие никого не удивило и не привело в замешательство. Напротив, предводители буржуазной революции были не прочь продемонстрировать этому чужаку, связанному с Тугендбундом, свою значительность и историческую роль.
— Что ж, господин Самуил Гельб, — обратился к нему напрямую банкир, как бы затем, чтобы утвердить его право участвовать в доверительном разговоре узкого кружка единомышленников, — как вы находите наши действия здесь, во Франции? Надеюсь, вы не слишком низко оцениваете наше дерзкое Обращение двухсот двадцати одного?
— По-моему, там затесалось одно лишнее слово, — отвечал Самуил.
— Не угодно ли указать, какое именно? — спросил крошка-историк, он же журналист.
— Обращение двухсот двадцати одного, — заметил Самуил, — если мне не изменяет память, заканчивается вот этой фразой, изрядно исполненной гордости и достоинства: «Хартия призвана обеспечивать постоянное равновесие политических интересов Вашего правительства и воли Вашего народа; его сохранение является непременным условием благополучного состояния и развития общества…»
— «Сир, — любезно подхватил банкир, заканчивая цитату, — наша преданность и верность обрекают нас на печальную необходимость заявить Вам, что сего равновесия не существует».
— Да, в основном суть высказана достаточно твердо. Однако меня возмутили слова «Вашего народа». Неужели в девятнадцатом веке все еще возможно говорить о принадлежности народа одному лицу, как будто это нечто вроде его бараньего стада или содержимого его мошны, которое он волен продать или растратить?
— Возможно, вы и правы, — признал журналист. — Однако же… Ба! Да что может значить одно-единственное слово?
— Во времена революций, — возразил Самуил, — слово равнозначно деянию. И не вам отрицать всемогущество слова, если против Карла Десятого, его солдат и его священников, у вас только и есть, что одно лишь слово: «Хартия».
— И все же Карл Десятый отнюдь не разделяет вашего мнения, — вмешался один из присутствующих. — Ему наше обращение не показалось слишком почтительным и кротким. Он ответил на него сначала отсрочкой парламентской сессии, но и этого ему показалось мало: в настоящее время он занят разгоном парламента.
— Так что, его роспуск уже действительно дело решенное? — заинтересовался банкир.
— На днях о нем будет объявлено в «Монитёре», — отвечал маленький историк, — а я уже сегодня вечером объявил об этом в «Национальной газете». Гернон-Ранвиль был категорически против такого решения, он заявил королю, что тот компрометирует себя, объявляя войну Палате в связи с вопросом, по поводу которого там уже сложилось особое мнение. Но король пренебрег его возражениями, и Гернон-Ранвиль был вынужден уступить, не решившись даже подать в отставку из опасения, как бы не подумали, что он покидает короля в беде.
— Однако, — сказал Самуил историку, желая вызвать его на беседу, — если Палата будет распущена, состоятся новые выборы. Вы не думали о том, чтобы так или иначе вписать свое имя в избирательный список?
— Я не вправе быть даже избирателем, — едко отвечал крошка-адвокат.
— Ба! — вскричал Самуил. — С цензом все можно уладить. Вам даже повезло, что вы не парижанин. Париж вроде моря, личности здесь недолго затеряться. А в провинциальном городе ваши достоинства тотчас бросаются в глаза. Невозможно представить, чтобы слава человека, подобного вам, не ослепила маленький городок Экс.
— Вы слишком добры, — отвечал адвокат из Прованса, чье самолюбие испытало приятнейшую щекотку. — Я и в самом деле полагаю, что пользуюсь некоторой известностью в моем родном городе и снискал кое-какое расположение своих земляков, а стало быть, моя кандидатура в Провансе могла бы встретить доброжелательный прием. Но чтобы стать членом Палаты, надобно соответствовать еще и имущественному цензу, а все мое состояние — лишь одна акция «Конституционалиста». Этот бедный «Конституционалист», — прибавил он, обращаясь к банкиру, — совсем впал в ничтожество с тех пор как мы — Минье, Каррель и я — смогли благодаря вашей поддержке и великодушной щедрости основать «Национальную газету».
— Не беспокойтесь, друг мой, — вполголоса отозвался банкир. — Если для того, чтобы представлять свой край, недостаточно таланта, а требуются в первую очередь деньги, уж будьте покойны, деньги у меня найдутся. Я устрою так, чтобы к следующим выборам вы смогли попасть в избирательный список. Нет, нет, не благодарите: помогая взойти на трибуну одному из тех, кто более прочих способен бороться и побеждать, я действую в наших общих интересах, в интересах дела, которому все мы служим… А кстати, как идут дела в «Национальной газете»?
— Великолепно. Мы такой шум подняли, что чертям тошно. Моя вчерашняя статья под заголовком «Король царствует, но не управляет» вызвала у правительственной печати истошные вопли.
— А что за человек этот Арман Каррель? — полюбопытствовал Самуил, которому начинало надоедать самодовольство маленького человечка.
— Арман Каррель — истый бретер, будь у него в руке хоть шпага, хоть перо. Храбрец из храбрецов, он не отступит ни перед смелой идеей, ни перед опасным противником. По временам это его свойство даже доставляет нам известные неудобства. Он компрометирует нас, побуждая проявлять больше дерзости, чем мы бы того желали. Но, тем не менее, коль скоро ему только и надо, что лезть в драку и переходить от слов своих статей к делу, мы не мешаем ему действовать.
— Вы могли бы даже предоставить ему драться еще и за ваши статьи, — усмехнулся Самуил.
— До некоторой степени мы так и поступаем, — в простоте душевной проговорился журналист.
На губах Самуила промелькнула его обычная едкая усмешка: теперь он читал в душе этого вождя великого народа как в открытой книге.
— Я разделяю, — продолжал он, — высказанное вами мнение о «Национальной газете». И все же я бы осмелился сделать этой уважаемой газете один упрек, если вы позволите.