— Не обращайте внимания. — Она вновь пытается стать серьезной, но куда там; чем больше она прилагает усилий для того, чтобы быть серьезной, тем сильнее ее лицо норовит расплыться в улыбке. Совсем как в те давние дни. — Просто до меня вдруг дошло, что я не знаю, на самолете какой авиакомпании я лечу. Знаю только, что на фюзеляже большущая ут… ут… утка. — Тут она не выдерживает. Заливается веселым смехом. Другие пассажиры поглядывают на нее, некоторые хмурятся.
— «Репаблик», — отвечает парень.
— Простите?
— Вы летите в воздухе со скоростью четыреста семьдесят миль в час заботами «Репаблик эйрлайнс». Это написано в буклете Эс-пэ-зэ, который лежит в кармане на задней спинке сиденья.
— Эс-пэ-зэ?
Он достает буклет (на котором действительно логотип «Репаблик эйрлайнс»). Там показано, где находятся аварийные выходы и где лежат спасательные жилеты, как пользоваться кислородной маской, какое положение необходимо занять при аварийной посадке.
— Буклет «Скажи „прощай“ заднице», — поясняет он, и теперь они хохочут оба.
«Он действительно симпатичный», — внезапно думает она, и это бодрящая мысль, снимающая пелену с глаз, из тех мыслей, которые приходят в голову при пробуждении, когда разум еще окончательно не проснулся. На нем пуловер и вылинявшие джинсы. Русые волосы перехвачены на затылке кожаной ленточкой, и Беверли тут же вспоминает хвостик, который носила в детстве. Она думает: «Готова спорить, у него член милого, вежливого студента. Достаточно длинный, чтобы не стесняться, но не такой толстый, чтобы нахальничать».
И снова начинает смеяться, ничего не может с собой поделать. Понимает, что у нее даже нет носового платка, чтобы вытереть потекшую косметику, и от этого ее разбирает еще сильнее.
— Вам бы лучше взять себя в руки, а не то стюардесса вышвырнет вас из самолета, — с серьезным видом говорит он, но она лишь качает головой, смеясь; теперь у нее болят и бока, и живот.
Он протягивает ей чистый белый носовой платок, и она пускает его в дело. Каким-то образом процесс помогает ей справиться со смехом. Сразу остановиться не удается, просто непрерывный смех разбивается на цепочки смешков. Стоит подумать о большой утке на фюзеляже, и она не может не рассмеяться.
Через какое-то время она возвращает платок.
— Спасибо вам.
— Господи, мэм, что случилось с вашей рукой? — Он берет ее руку, озабоченно смотрит.
Она тоже смотрит и видит прищемленные ногти: они попали под туалетный столик, прежде чем она завалила его на Тома. Воспоминание причиняет большую боль, чем сами ногти, и на том смех обрывается. Она убирает руку, но не рывком, мягко.
— Прищемила дверцей автомобиля в аэропорту, — отвечает она, думая о том, как и сколь часто она лгала о синяках, полученных от Тома, о синяках, полученных от отца. Это последний раз, последняя ложь? Если да, это прекрасно… так прекрасно, что даже не верится. Она думает о враче, который приходит к пациенту, смертельно больному раком, и говорит, что опухоль, если судить по рентгеновским снимкам, уменьшается. Мы понятия не имеем почему, но это так.
— Должно быть, чертовски больно, — сочувствует сосед.
— Я приняла аспирин. — Она вновь открывает журнал, развлекательный журнал, которым авиакомпания снабжает своих пассажиров, хотя сосед, вероятно, знает, что она уже дважды пролистала журнал.
— Куда направляетесь?
Она закрывает журнал, смотрит на соседа, улыбается.
— Вы очень милый, но мне не хочется разговаривать. Хорошо?
— Хорошо. — Он улыбается в ответ. — Но, если вы захотите выпить за эту большую утку на фюзеляже, когда мы прилетим в Бостон, я угощаю.
— Благодарю, мне нужно успеть на другой самолет.
— Да, гороскоп меня сегодня утром подвел. — Он открывает книгу. — Но вы так красиво смеетесь. В такой смех легко влюбиться.
Она в очередной раз открывает журнал, но смотрит на прищемленные ногти, а не на статью о красотах Нового Орлеана. Под ними лиловые синяки. Мысленно она слышит крик Тома, доносящийся сверху: «Я тебя убью, сука! Гребаная сука!» Она содрогается. Как от холода. Сука для Тома, сука для портних, которые напортачили перед важным показом и получили фирменный нагоняй в исполнении Беверли Роган, сука для отца задолго до того, как Том или бестолковые портнихи стали частью ее жизни.
Сука.
Ты сука.
Ты гребаная сука.
Она на мгновение закрывает глаза.
Нога, которую она, выбегая из спальни, порезала об осколок разбитого флакона из-под духов, болит сильнее, чем пальцы. Кей заклеила рану пластырем, дала ей пару туфель и чек на тысячу долларов, который Беверли обменяла на наличные ровно в девять утра в Первом чикагском банке на Уотертауэр-сквер.
Несмотря на протесты Кей, Беверли выписала ей чек на тысячу долларов на чистом листе писчей бумаги. «Я где-то прочитала, что должны принимать любые чеки, независимо от того, на чем они выписаны, — сказала она Кей. Ее голос, казалось, шел откуда-то издалека. Может, из радиоприемника в другой комнате. — Однажды кто-то обналичил чек, выписанный на артиллерийском снаряде. Я читала об этом в книге „Интересные факты“. — Она помолчала, потом невесело рассмеялась. Кей не улыбнулась, смотрела на нее с серьезным, даже строгим лицом. — Но я бы обналичила его как можно быстрее, пока Том не догадался заморозить счета».
Хотя она не чувствует усталости (но отдает себе отчет, что сейчас держится только на нервном напряжении и на крепком кофе, который сварила Кей), предыдущая ночь воспринимается ею как сон.
Она помнит, как за ней шли три подростка, звали ее, свистели, но не решались подойти. Помнит волну облегчения, которая окатила ее при виде светящейся витрины магазина «Севен-илевен». Она вошла и позволила прыщавому продавцу таращиться в вырез ее старой блузы, пока уговаривала одолжить сорок центов на звонок из автомата. Ей это удалось без особого труда, учитывая открывшееся ему зрелище.
Первым делом она позвонила Кей Макколл, номер набрала по памяти. На двенадцатом гудке испугалась, что Кей, возможно, в Нью-Йорке, и уже собиралась повесить трубку, когда наконец сонный голос пробормотал:
— Кто бы вы ни были, надеюсь, вы звоните по важному делу.
— Это Бев, Кей. — Она замялась, потом добавила: — Мне нужна помощь.
После недолгой паузы, Кей заговорила бодрым, окончательно проснувшимся голосом.
— Где ты? Что случилось?
— Я в магазине «Севен-илевен» на углу Стрейленд-авеню и еще какой-то улицы. Я… Кей, я ушла от Тома.
Кей отреагировала быстро, живо, эмоционально.
— Отлично! Наконец! Ура! Я сейчас приеду за тобой! Этот сукин сын! Это дерьмо! Я приеду и увезу тебя к черту на «мерседесе»! Я найму оркестр из сорока музыкантов! Я…
— Я возьму такси, — оборвала ее Бев, сжимая в потной руке два оставшихся десятицентовика. Круглое зеркало у дальней стены магазина показывало ей, что прыщавый продавец неотрывно смотрит на ее задницу. — Но тебе придется заплатить таксисту. У меня нет денег. Ни цента.