«Вы и так сделали много зла! — кричала мать Эдди. — Я знаю, что это за мальчишки. Они плохо учились в школе, они на плохом счету в полиции! И если эти мальчишки имеют на вас зуб, это не причина для них иметь зуб и на Эдди. Я ему это сказала, и он со мной согласился. Он хочет, чтобы я велела вам уйти, он больше не желает иметь с вами дела, больше не желает никого из вас видеть. Отныне ему не нужна ваша так называемая дружба! Ни с кем из вас! Я знала, что это приведет к беде, и посмотрите, что из этого вышло! Мой Эдди в больнице! Такой слабенький мальчик, как он…»
Клоун скакал, прыгал, садился на шпагат, стоял на одной руке. Улыбка его становилась совсем уж настоящей, и в своем сне Эдди осознал, что именно этого клоун, разумеется, и хотел — вбить среди них славный большущий клин, развести их в стороны и уничтожить малейший шанс на совместные действия. Охваченный мерзким экстазом, клоун сделал двойной кувырок и сочно чмокнул его мать в щеку.
— Ма-а-альчишки, ко-о-оторые с-сделали э-это… — начал Билл.
— Нечего тебе со мной говорить! — завизжала миссис Каспбрэк. — Не смей мне что-то говорить! Я сказала, ваши с ним пути разошлись! Навсегда!
Потом в комнату ожидания вбежал интерн и сказал матери Эдди, что она должна успокоиться или ей придется покинуть больницу. Клоун начал таять, исчезать, и при этом меняться. Эдди увидел прокаженного, мумию, птицу; он увидел и оборотня, и вампира с зубами — бритвенными лезвиями, торчащими в разные стороны, как зеркала в зеркальном лабиринте в ярмарочном парке аттракционов; он увидел Франкенштейна, какую-то тварь, мясистую и похожую на моллюска, открывающего и закрывающего пасть; он увидел десяток других страшных монстров, сотню. Но аккурат перед тем как клоун исчез окончательно, он увидел самое жуткое: лицо своей матери.
«Нет! — попытался он закричать. — Нет! Нет! Это не она! Это не моя мать!»
Никто не оглянулся. Никто не услышал. И на грани пробуждения, с ужасом, от которого его бросило сначала в жар, а потом в холод, он понял, что никто и не мог услышать. Он умер. Оно убило его, и он умер. Стал призраком.
6
От горько-сладкого триумфа, который испытала Соня Каспбрэк, отвадив так называемых друзей Эдди, не осталось и следа, едва на следующий день, 21 июля, она вошла в отдельную палату Эдди. Она не могла сказать, почему такое случилось с ощущением триумфа, или почему ощущение это вдруг сменилось безотчетным страхом; наверное, дело было в бледном лице ее сына, на котором не отражались ни боль, ни тревога. Нет, такого выражения у него она еще не видела. На нем читалась проницательность. Проницательность, и настороженность, и решимость.
Столкновение между друзьями Эдди и его матерью произошло не в комнате ожидания, как приснилось мальчику; она знала, что они придут — «друзья» Эдди, которые, вероятно, учили его курить, несмотря на астму, «друзья», оказывающие на него такое тлетворное влияние, что он, приходя вечером домой, мог говорить только о них, «друзья», из-за которых ему сломали руку. Она высказала все это своей соседке, миссис Ван Претт. «Пришла пора выложить на стол несколько карт», — сурово заявила миссис Каспбрэк. Миссис Ван Претт мучилась от какого-то кожного заболевания и практически всегда с жаром, даже подобострастно, соглашалась со всем, что говорила миссис Каспбрэк, но в этом случае совершила безрассудный поступок — возразила.
— Мне кажется, вам надо радоваться тому, что у него появились друзья, — ответила ей миссис Ван Претт, когда они развешивали выстиранное белье в прохладе раннего утра перед работой. Происходило все это в первую неделю июля. — И для него меньше опасности, если он гуляет с другими детьми, миссис Каспбрэк, или вы так не думаете? Учитывая, что творится в этом городе, все эти убийства бедных детей?
На это миссис Каспбрэк только сердито фыркнула (собственно, не смогла найтись с адекватной словесной репликой, хотя потом придумала десятки, некоторые били не в бровь, а в глаз), но когда вечером того же дня миссис Ван Претт позвонила ей, и голос звучал озабоченно, чтобы спросить, пойдет ли она с ней, как и обычно, поиграть в бинго, миссис Каспбрэк холодно ответила, что в этот вечер ей хочется побыть дома и дать отдых ногам.
Что ж, она надеялась, что теперь миссис Ван Претт довольна. Она надеялась, что теперь миссис Ван Претт знает: в это лето в Дерри маньяк, убивающий детей и младенцев, не единственная опасность. Ее сын лежал на ложе боли в Городской больнице, ему могло парализовать правую руку, она о таком слышала, и, не дай бог, мелкие осколки кости могли по кровеносным сосудам попасть в сердце, продырявить его и убить Эдди. Господь Бог, конечно же, такого никогда не допустит, но она слышала о подобных случаях, то есть Господь Бог такое все же допускал. Пусть и редко.
Она кружила по длинному, укутанному тенью крыльцу Городской больницы, зная, что они обязательно появятся, полная решимости отплатить им за их так называемую «дружбу», за этот дух товарищества, который приводил к сломанным рукам и ложу боли, отсечь их раз и навсегда.
В конце концов они пришли, в чем она и не сомневалась, и к своему ужасу, она увидела, что один из них — ниггер. Против ниггеров она ничего не имела; полагала, что у себя на юге они имеют полное право ездить на автобусах, куда им захочется, и есть в закусочных-ресторанах для белых, и не сидеть в отдельной зоне в кинотеатрах, при условии, что они не пристают к белым
(женщинам)
людям, но она также свято верила в, как она говорила, птичью теорию: вороны летают с воронами, а не со снегирями. Скворцы общаются со скворцами, не крутятся среди соек или соловьев. «Каждому свое» — таким был ее девиз, и, увидев Майка Хэнлона, который ехал на велосипеде вместе с остальными с таким видом, будто имел на это полное право, она укрепилась в решимости положить всему этому конец, не говоря уж о том, что разозлилась еще больше. «Ты никогда не говорил мне, что один из твоих „друзей“ — ниггер», — мысленно упрекнула она Эдди, словно тот был здесь и мог ее услышать.
«Что ж, — думала она двадцать минут спустя, входя в больничную палату, где лежал ее сын с огромной гипсовой повязкой на руке (у нее защемило сердце от одного взгляда на него), — я дала им от ворот поворот… каламбур — это к слову». Никто не попытался возразить, за исключением этого мальчишки Денбро, который так ужасно заикался. Только ему хватило духа отвечать ей. Девочка, кем бы она ни была, только сверкнула однозначно блядскими глазами — с Нижней Главной улицы или откуда-нибудь похуже, как сразу определила Соня Каспбрэк, — но ей хватило ума не раскрывать рта. Если бы произнесла хоть звук, Соня все бы ей выдала: объяснила, какие девочки таскаются с мальчиками. Известно, как называют таких девочек, и она не допустит, чтобы ее сын, сейчас или когда-либо, с ними общался.
Остальные стояли, потупившись, переминаясь с ноги на ногу. Этого она от них и ожидала. А когда высказала им все, что хотела, они уселись на велосипеды и укатили. Этот Тозиер устроился на багажнике позади Денбро на огромном, опасном для катания велосипеде, и миссис Каспбрэк, внутренне содрогнувшись, задалась вопросом, а сколько раз точно так же ездил на этом страшном велосипеде ее Эдди, рискуя руками, и ногами, и шеей, и жизнью.