— ОТПУСТИ меня! — проорал он и крутанул руку. Еще мгновение когти держали его, потом он услышал, как рвется рукав. Подошвы соприкоснулись с землей. Птица пронзительно закричала. Майк снова побежал, сквозь перья хвоста, задыхаясь от этого сухого запаха. Словно проскочил завесу из перьев.
Кашляя, спотыкаясь, Майк завернул в дымовую трубу. Глаза щипало от слез и пыли, покрывавшей перья птицы. На этот раз он даже не думал о том, какие твари могут обитать в трубе. Он вбежал в темноту, вырывавшееся изо рта шумное дыхание эхом отразилось от стен. К кругу яркого света на срезе трубы он обернулся, пробежав футов двадцать. Грудь быстро-быстро поднималась и опадала. Внезапно его осенило: если он неправильно соотнес размеры птицы и внутренний диаметр трубы, можно считать, что он совершил самоубийство, с тем же успехом он мог поднести ко лбу отцовский дробовик и нажать на спуск. Потому что отходного пути не было.
Он спрятался не в трубе, а в тупике: другим концом она уходила в землю.
Опять послышался противный крик, и внезапно яркий круг света померк: птица опустилась на землю у трубы. Майк увидел ее желтые, чешуйчатые лапы, толстые, как ствол дерева. Потом она наклонила голову и заглянула в трубу. И вновь Майку пришлось смотреть в эти отвратительно яркие глаза цвета свежего гудрона с золотыми обручальными кольцами радужных оболочек. Клюв птицы открывался и закрывался, открывался и закрывался, и всякий раз, когда он закрывался, Майк слышал явственный стук, какой раздается в собственных ушах, если ты щелкаешь зубами. «Острый, — подумал Майк. — Клюв острый. Наверное, я знал, что у птиц острые клювы, но раньше как-то об этом не задумывался».
Птица снова издала пискляво-чирикающий крик. В узком канале трубы он прозвучал так громко, что Майк заткнул уши руками.
И тут птица полезла в трубу.
— Нет! — крикнул Майк. — Нет, ты не сможешь!
Свет мерк все сильнее по мере того, как птица втискивалась в трубу («Господи, почему я забыл, что птицы кажутся такими большими из-за перьев? Почему я забыл, что они могут сжиматься?») Свет мерк… мерк… исчез.
И осталась только чернильная тьма, удушающий сухой чердачный запах птицы и шуршание перьев о стенки.
Майк упал на колени, принялся ощупывать закругляющийся пол дымовой трубы. Нашел кусок облицовки. Острые края поросли каким-то мхом. Он замахнулся и швырнул кусок облицовки, послышался глухой удар. Птица вновь издала пискляво-чирикающий крик.
— Убирайся отсюда! — взвизгнул Майк.
Ему ответила тишина… затем шуршание возобновилось: птица продолжала втискиваться в трубу. Майк ощупывал пол, находил новые куски облицовки и швырял их в птицу. Они попадали в нее, Майк слышал глухие удары, а потом падали на пол.
«Пожалуйста, Господи, — бессвязно думал Майк, — пожалуйста, Господи, пожалуйста, пожалуйста, Господи…»
В голову пришла мысль о том, что он мог бы отступить в глубину трубы. Он находился у самого ее основания, а дальше внутренний диаметр трубы наверняка уменьшался. Он мог отступать, слушая шуршание крыльев об облицовку. Он мог отступать и при удаче миновать ту точку, дальше которой птица уже не протиснется.
Но… а если птица застрянет?
Если б такое случилось, он и птица умерли бы в этой трубе вместе. Умерли бы вместе и вместе сгнили. В темноте.
— Пожалуйста, Господи! — вскричал он, не отдавая себе отчета в том, что слова эти произнес вслух. Бросил еще один кусок облицовки, и на этот раз бросил с куда большей силой — почувствовал, как потом рассказал друзьям, будто в тот момент кто-то стоял позади него, и этот кто-то придал его руке невероятную мощь. Теперь удар вышел не глухим, как о перья, а чавкающим, словно ребенок шлепнул рукой по поверхности еще не застывшего желе. И птица закричала уже не от злости, а от боли, забила крыльями, вонючий воздух хлынул на Майка со скоростью урагана, грозя сорвать одежду, заставил отступить, кашляя и задыхаясь.
Свет появился вновь. Сначала слабый и серый, потом все ярче и ярче по мере того, как птица вылезала из трубы. Майк разрыдался, снова упал на колени и принялся лихорадочно собирать куски облицовки. Ни о чем не думая, побежал с набранными кусками вперед (при свете он видел, что облицовка покрыта мхом и лишайником, как надгробия из сланца). Он намеревался ни при каких обстоятельствах не позволить птице вновь влезть в трубу.
Птица наклонилась вниз, повернула голову, как иногда, сидя на шестке, поворачивает голову дрессированная птица, и Майк увидел, куда угодил последний брошенный им кусок облицовки. От правого глаза птицы мало что осталось. Блестящее озерцо свежего гудрона превратилось в кровавый кратер. Беловато-серая слизь капала из угла глазницы и стекала по боковой стороне клюва. Маленькие черви копошились в этом гное.
Птица увидела его и рванулась вперед. Майк принялся швырять куски облицовки. Они ударяли по голове и клюву. Птица отступила, и тут же снова пошла в атаку, раскрыв клюв, обнажив его розовое нутро, обнажив нечто такое, от чего Майк на мгновение остолбенел, застыл, разинув рот. Его поразил язык птицы — цвета серебра, потрескавшийся, как вулканическая поверхность. Сначала застывшая, потом сглаженная.
И на этом языке, как необычные перекати-поле, нашедшие там временное убежище, яркими оранжевыми пятнами выделялись несколько вздутий-волдырей.
Последний кусок облицовки Майк бросил в эту раззявленную пасть, и птица вновь отступила, крича от раздражения, ярости и боли. Еще какое-то мгновение Майк мог видеть ее чешуйчатые лапы с когтями… потом захлопали крылья, и птица исчезла.
В следующее мгновение он уже поднял лицо (теперь буровато-серое от налета пыли, грязи и частичек мха, которые крылья-вентиляторы швыряли в него) к цокающим звукам когтей по облицовке. Чистыми на лице Майка оставались только дорожки слез.
Птица взад-вперед ходила над головой: тук-тук-тук-тук.
Майк отступал в глубь трубы, собирал куски облицовки, переносил их к выходу, насколько решался близко. Если эта тварь снова сунется в трубу, он будет расстреливать ее в упор. Свет не тускнел: стоял май, до темноты оставалось еще очень далеко… но, вдруг птица останется на трубе, поджидая его? Майк судорожно сглотнул. Почувствовал, как трутся сухие стенки гортани.
Сверху доносилось: тук-тук-тук.
Горка набралась приличная. В сумраке трубы, куда проникал только отблеск солнечных лучей, куски облицовки казались черепками разбитой посуды, которые домохозяйка смела вместе. Майк вытер грязные ладони о джинсы, приготовившись ждать дальнейшего поворота событий.
Он не мог сказать, сколько прошло времени, прежде чем что-то произошло, — пять минут или двадцать пять. Слышал только, как над головой вышагивает птица, словно человек, мучающийся бессонницей и в три часа ночи меряющий шагами спальню.
Потом раздалось хлопанье крыльев. Птица приземлилась перед трубой. Майк, который стоял на коленях за горкой боезапаса, принялся швырять куски облицовки еще до того, как птица наклонила голову и заглянула в трубу. Один угодил в покрытую желтой чешуей лапу, и по ней потекла кровь, черная, как глаз птицы. Теперь уже Майк издал торжествующий крик, растворившийся в разъяренном клекоте птицы.