Разгладив пергамент на маленьком столике, где лежит Библия и стоит свеча, монах приступает к чтению:

Мой дорогой сын!

Я просила добрых монахов окрестить тебя Томмазо. Это не имя твоего отца, оно из моих грез. Так я всегда мечтала назвать сына.

Сейчас, когда я пишу письмо, тебе всего два месяца от роду. К тому времени, как ты начнешь ползать — не говоря уже о том, когда ты произнесешь первое слово, — меня не будет в живых. Но если бы я не заразилась болезнью, которая, как говорят врачи, убьет меня столь же верно, сколь и чума — многих других, то я ни за что бы тебя не оставила.

На губах твоих еще не обсохло мое молоко, а лобик все еще хранит тепло моих поцелуев, когда я передаю тебя на руки святым братьям. Верь мне, это хорошие люди. Моя любовь навсегда пребудет с тобой.

Уверена, разлука причинит тебе боль. Однако так я хотя бы знаю: ты в надежных руках. Оставь я тебя при себе и дожидайся, пока смерть настигнет меня, то что бы тогда случилось с тобой?

Когда-нибудь, Томмазо, ты поймешь, почему тебя и твою сестру передали под опеку Господа нашего. С этим письмом оставляю тебе деревянную шкатулку, а в ней — нечто, что ты должен беречь не только жизнью, но и душой. Важность содержимого чересчур велика, и в письме ее не выразить. Храни его неусыпно.

Твоя сестра на год тебя старше. Ее я передала под опеку монахинь, и с ней — такая же шкатулка.

Дитя мое, я разделила вас двоих не без причины. Пусть вам и больно, однако будет лучше (для тебя, сестры и для всех), если ты не станешь искать сестру.

Долг, возложенный на вас, легче выполнить, если останетесь порознь.

Дабы вам обрести любовь в жизни, счастье и спасение, не встречайтесь.

Томмазо, я люблю тебя всем сердцем. Прошу, прости и, став мужчиной, постарайся понять, что выбора у меня не было.

Дорогой мой, умирая, я буду молиться о вас с сестренкой. Сил мне придает мысль о том, как вы обретете все, чего я желаю для вас. Позже, благодаря милости Божьей, мы вновь пребудем вместе.

С вечной любовью,

мама.

Внутри у Томмазо все переворачивается.

Он вот-вот расплачется. Прощальные слова: «С вечной любовью, мама» — разрывают сердце. Томмазо чувствует, что сейчас обратится в камень и рассыплется в пыль.

Каково это — узнать свою маму? Почувствовать ее любовь?

Перечитав письмо, Томмазо прижимает его к сердцу и слепо смотрит на стену кельи. Какой она была, его мать? И что за хворь убила ее? Ужасный сифилис? Проклятая французская болезнь? Пранец?

Мысли монаха обращаются к сестре. Клала ли мать их рядом с собой? Смотрели ли они друг другу в глаза? Жива ли сестра по сей день?

И только передумав еще сотню мыслей, Томмазо обращает взгляд на шкатулку, которая стоит на полу у скромного ложа. Монах подбирает ее. Достает изнутри небольшой сверток.

Нечто завернуто в большой шелковый платок и на вид, похоже, из серебра. Наследство? Щедрый дар куртизанке от богатого любовника?

На предмете надписи, которых Томмазо не понимает. Похоже, египетские иероглифы.

Монах переворачивает табличку.

С гладкой поверхности на него смотрит лицо жреца, древнего прорицателя в коническом головном уборе на манер того, что носят епископы. Жрец молод, высок и строен, в чем-то похож на самого Томмазо. Святой брат чувствует, как на затылке у него шевелятся волосы.

Внизу ударяют в гонг. Пора ужинать. Сейчас мимо кельи Томмазо пойдут другие монахи — станут заглядывать и звать с собой.

Томмазо наскоро заворачивает наследство в платок, кладет в шкатулку и прячет под кроватью. Затем быстрым шагом идет на ужин, думая на ходу: ведь жизнь навсегда изменилась!

Глава 43

Остров Марио, Венеция

Том Шэман на территорию коммуны приходит последним. Идет вслед за двумя офицерами в форме и исчезает в западном крыле дома. Перед высадкой на остров Вито четко проинструктировал Тома:

— Держитесь тише воды, ниже травы. А еще лучше — ниже самой земли.

Особняк Тому не нравится. Едва переступив порог, бывший священник моментально ощутил тяжелую атмосферу. Просторные холодные комнаты кажутся абсолютно чужими, однако Том, переходя из одной в другую, точно знает, что его ждет. И чем дальше он углубляется в дом, тем сильнее работает чутье.

Том проходит спальни на первом этаже; гостиные, в которых собираются члены коммуны; подсобку, где уборщики хранят свои принадлежности. Офицеры полиции простукивают настенные и потолочные панели. Том минует целые акры обшивки из превосходного дуба и шагает дальше — по гладкому старинному мрамору, добытому, наверное, не из одного карьера.

Открыв дверь, Том входит в темную комнату без окон. Тепло и пахнет знакомо. До боли знакомо.

Свечи. Свечи и кое-что еще. Том находит выключатель. Вот!

Свет еще толком не выцепил фестоны черного воска на высоких дубовых плинтусах, а Том уже обо всем догадался.

Месса. Здесь отслужили мессу. Не христианскую.

Воздух в комнате ядовит. Пропитан пороком. Скверной. Сексом. И кажется, кровью. Здесь отслужили черную мессу.

Нервы Тома как будто бы оголились.

На полу есть метки. Царапины. Есть стол под алтарь для человеческих жертв. Том увидел достаточно. Он возвращается к выключателю.

— Сатанисты, — произносит за спиной женский голос, и Том вздрагивает.

Вихрем разворачивается.

Женщина смотрит на него, насмешливо приподняв бровь.

— Мы впускаем их в эту комнату и даем проводить обряды. Бывший священник вроде вас должен знать о сатанистах достаточно хорошо.

У Тома чувство, будто макушку стягивает невидимой нитью чья-то рука. Том словно вернулся в церковь Спасения, вновь оказался на четвереньках у кровавого символа близ алтаря.

В лицо ударяет свет вспышки.

Сердце бешено колотится. Ладони вспотели.

Глаза не видят, но в ослепительной белизне перед мысленным взором мелькают образы изувеченной Моники Видич.

Том пытается дышать глубоко и спокойно.

— Я пришел сюда с карабинерами. — Он машет рукой в сторону основной части особняка.

— Я так и поняла, — говорит фотограф. — Меня зовут Мера Тэль. Любовница Марио. Я значусь личным его секретарем, но на деле босс меня только трахает.

В глазах проясняется, и Том замечает протянутую татуированную руку. Жмет ее и одновременно разглядывает целый парад персонажей, нанесенных под кожу иглой и чернилами.

Женщина похотливо ухмыляется. Ей льстит, что она сумела застать Тома врасплох, сфотографировать. А еще — удивить своей внешностью.