— Мистер Стокер, — сказал он, — если вы верите, как верю я, в то, что я имею право покончить с собой, и если бы вы, мистер Стокер, смогли донести это убеждение до персон, облеченных властью, которые разрешили вам прийти сюда сегодня, я бы, мистер Стокер, пребывал в неоплатном долгу перед вами до самой своей кончины. Вы меня понимаете, сэр?
Я глядел на несчастного, не зная, что и сказать. С одной стороны, мне не пристало перечить здесь доктору Стюарту, но и отмахнуться от мольбы мистера Пенфолда: «Позвольте мне умереть» — я не мог, поэтому молчал, чего-то ожидая.
— Всего доброго, мистер Пенфолд, — сказал я наконец.
— Всего доброго, мистер Стокер, — отозвался он, и я мог только строить предположения о том, что он услышал в моих… не словах даже, а в том, что осталось невысказанным.
И что именно должен был я ему сказать? Об этом мне оставалось только гадать, зная к тому же, что отныне мистер Пенфолд будет посещать мои сны, не отпуская меня и в часы бодрствования.
— Мисс Терри, — окликнул он, когда мы уже собрались уходить: нам с Эллен обоим не терпелось вернуться в мир за пределами обветшавших стен Степни-Лэтч. — Для меня было большой честью увидеть вас.
— Мистер Пенфолд, — отозвалась она, обернувшись к узнику. — Я буду молиться о том, чтобы, если нам суждено встретиться снова, это произошло при обстоятельствах, более благоприятных для вас.
— Вы добры, мисс Терри, но если бы у меня возникло желание молиться, я молился бы о том, чтобы больше никогда не увидеть ваше милое лицо, ибо единственные обстоятельства, более благоприятные для меня, исключают такую возможность… Всего доброго, мисс Терри.
— Всего доброго, мистер Пенфолд.
И мы поспешно распрощались с лечебницей для душевнобольных в Степни-Лэтч, отклонив показавшееся нам странным предложение доктора Стюарта выпить чаю.
Поезд, отходивший из Парфлита в 2.20, доставил нас обратно в «Лицеум» к Генри. Дорога прошла в молчании, если не считать слов Эллен:
— Ты видел это… ужасное нечто, мелькнувшее в глазах бедного мистера Пенфолда, когда он в таком обвинительном тоне заговорил с доктором Стюартом о своем заключении. Меня это просто выбило из колеи.
— Прости, Эллен. Может быть, нам вообще не стоило туда приезжать?
— Но ты видел это, Брэм? По-моему, это именно тот, если можно так выразиться, огонь очей, который выделяет безумцев среди нас.
— Прости, — повторил я. — Ничего подобного не заметил.
— Любопытно, весьма любопытно. Я точно видела в его глазах… что-то такое, чего, надеюсь, больше никогда не увижу. И может быть, ты прав: наверно, нам не следовало сюда приезжать. Это была глупость с моей стороны, Брэм, за которую я приношу извинения. Если я что-то и узнала, то, боюсь, долгое время сама не пойму, что именно.
После этих слов вновь повисло молчание, и мы вновь принялись любоваться пейзажами, проплывавшими за окнами поезда.
Конечно, я тоже заметил нечто, упоминавшееся Эллен, увидел искры, вспыхивавшие в глазах пациента. Но что это было? Приписывать это безумию я склонен куда менее, чем она, но не было ли там угрозы, исходящей от маньяка, зацикленного на одной идее, одном намерении? Может, и так, но стоит ли говорить об этом Э. Т. и пугать ее еще больше? Ибо, будь я откровенен до конца, мне пришлось бы сказать, что точно такой же, по ее выражению, «огонь очей», как у мистера Пенфолда из Степни-Лэтч, мне не так уж давно довелось видеть в глазах Фрэнсиса Тамблти.
А с ним, если он явится в пятницу на собрание ордена, выманив приглашение у какого-нибудь принципала, павшего жертвой его гипнотических ухищрений, я разберусь как следует, до конца. Не посмотрю, что он приятель Кейна.
Ну вот, за писаниной не заметил, как прошел еще один день: миновала полночь, и настал четверг, 31 мая.
Пусть сон снизойдет быстро, как опускается занавес после последнего акта.
Пусть он будет без сновидений.
И пусть встреча в пятницу будет исполнена смысла.
Воскресенье, 10 июня 1888 года
Он был там.
Нечто, не знаю, что именно… Вкратце. В эту пятницу, 1-го, произошло нечто, имеющее непреходящее значение, и сейчас я чувствую, что пишу эти строки по причинам иным, отличным от тех, из-за которых я начал вести дневник. Я должен записывать, заносить на бумагу каждую мелочь, как это происходило. С помощью шифра я засекречу эти страницы, пока течение времени не придаст им окончательную форму. Да, сейчас больше, чем когда-либо, я осознаю, что веду не просто дневник, а хронику, хотя располагаю лишь немногими фактами и испытываю смутные опасения.
Я прибыл в назначенное место и к назначенному часу. [114] На углу улицы меня встретил мальчик, который предложил мне следовать за ним к ближайшей двери красного цвета, без номера. Он постучал в нее и быстро исчез, в его кармане позвякивали заработанные монеты. Дверь открылась, и я увидел стоявшую в тени К. У., [115] которая молча пропустила меня в ничем не украшенную комнату с высокими окнами на уровне тротуара. Она задвинула темные занавески, не оставив другого света, кроме света свечей.
Казалось, сейчас не время для обмена любезностями или вопросов о друзьях и близких. К. лишь произнесла загадочную фразу:
— Qui patitur vincit? [116]
Что ответить на это, я не знал. По счастью, никакого ответа и не потребовалось. Вместо этого К. отвела меня в угол комнаты — своего рода прихожую, отгороженную трехстворчатой ширмой из резного красного дерева, на которой, несмотря на полумрак, я разглядел знаки и письмена. Сама К. удалилась в противоположный угол и скользнула за похожую ширму. По шороху ее шелков я понял, что она переодевается. Обнаружив балахон, веревку и тапочки — все белое и примерно моего размера, — я последовал ее примеру, сняв сюртук, но оставив жилет под опоясанной веревкой хламидой. Замечу, однако, что, будь скептицизм водой, мой котелок уже почти бы выкипел, если бы я не был столь привязан к Констанции [117] и если бы не то обстоятельство, что Биллиам происходит из уважаемой семьи. Я вполне мог бы откланяться, не узнав ничего толком ни о каких-то обрядах ордена, ни о его raisons d’etre, [118] ибо сразу почувствовал, что этот орден определенно не для меня. [119]