— Кто? — снова вопросила она, но я не могу утверждать, что Иерофант ответил именно ей, когда прозвучали его слова:
— Я есть воскрешение и жизнь.
Значит, это Осирис?
— Тот, который верует в меня, пусть он даже мертв, все равно будет жить. И всякий, кто будет жить и верить в меня, никогда не умрет. Я есть первый и последний. Я есть тот, который живет, хотя и был мертв, и узрите: я жив вечно и владею ключами ада и смерти.
Если не Осирис, то наверняка Исида — кто еще стал бы говорить о реинкарнации?
— Ибо я знаю, что мой Спаситель жив и что Он будет стоять в последний день на земле. Я есть путь, истина и жизнь. Никому не дано прийти в лоно Отца иначе, как через меня, ибо я есть Очищение.
При этом последнем слове все адепты приветствовали Иерофанта: «Хуззах, хуззах».
Именно в этот момент я увидел, как филакс отступил от ложной двери, и стоило ему сделать это, как вновь потянуло тошнотворным фиалковым холодом. Холодом пробрало и меня, когда я услышал слова Иерофанта, голос которого упал еще ниже:
— Я прошел чрез врата тьмы на свет. Я сражался на земле и под землей и явился сюда, дабы завершить мой труд, ибо кто дерзнет изгнать меня в пески? Чтобы содеять сие, я перейду в Незримые.
Теперь кажется странным, но я увидел, как адепты поворачиваются друг к другу, хотя, конечно, не мог разглядеть их лиц, просто в движении их капюшонов туда-сюда было что-то… беспокоящее. Что касается самого Иерофанта, я увидел — или, вернее, мне показалось, что увидел, — как его глаза закатились, показав белки, а шрам на его щеке покраснел и набух, уподобившись… губам, угрожающим разлепиться и заговорить. Выглядело это жутковато, и я поспешил приписать все моему капюшону, поту, заливающему глаза, и… сам не знаю чему.
Иерофант нетвердыми шагами, волоча ноги, двинулся к алтарю. Я даже испугался, что он упадет на него. Но нет, жрец схватился за край и стал раскачивать золотые весы. Склонившись над ними и повернувшись теперь к нам, двоим новообращенным, он продолжил читать. Нет, не читать, ибо книга, лежавшая на алтаре, была закрыта. Все присутствующие ловили каждое его слово, когда он продолжил импровизировать голосом, который, казалось, принадлежал не ему.
— Я есть Он, Нерожденный Дух, я есть тот, в ком истина. Я есть тот, кто привел в действие ненависть и зло в этом мире. Я есть тот, кто вызывает молнию и гром, я есть тот, чье пламя не загасить ливням праведности. Я есть тот, чьи уста всегда объяты пламенем. Я есть тот, кто вернулся после осуждения. Я есть тот, кто отвергает изгнание. Я есть тот, кто поднимается из песков, исполненный мщения. Я есть тот, сердце коего взвешено неверно.
Сет? Неужели Иерофант решил вызвать Сета? Ведь это было бы все равно что стать сатанистом. Однако слова его я записываю здесь в точности. К тому же, произнося их, он начал запинаться, а когда обернулся, оказалось, что его привлекательная внешность претерпела ужасное преображение. Кожа сделалась молочно-белой, под стать белкам закатившихся глаз, длинный шрам разошелся и загноился. А когда он заговорил снова, казалось, будто его слова обращены к дрожащему Тамблти.
— Я узурпатор. Имя мое — Змий — Мерило Сердец. Я Сет, восставший для возмездия, восставший, дабы исправить весы Маат.
Все это представлялось более чем странным, а тут еще и все три Властвующих спустились с помоста. Биллиам, как я заметил, перестал вести свои записи, а Император и Премонстратор подскочили к Иерофанту и успели подхватить его, когда он уже падал на пол храма. Он бился в конвульсиях, так что адепты сорвались было со своих мест, но Император успокоил их поднятием руки, и они вернулись на прежние позиции. Дальнейшее они наблюдали в молчании, как и я, не зная, что делать. Вскоре, однако, все для меня было решено.
Я наклонился поближе к сраженному припадком Иерофанту, отчаянно желая понять, не обманули ли меня глаза снова, ибо был готов поклясться, что его шрам закрылся, но тут Тамблти резко повело в мою сторону. Он повалился со своей молитвенной скамеечки на меня, после чего мы оба, переплетенные, рухнули на пол храма. Его била дрожь, и от его приторного запаха мне сделалось не по себе, однако помню, что запах этот воспринимался мною скорее как вкус. Я знал, что это запах фиалок, однако он ощущался как вкус на языке, вкус, не имевший сходства с настоящим цветком. Я мог сравнить его разве что с самым горьким из плодов. [136]
Какое-то время я не мог прийти в себя из-за путаницы в моих чувствах, тем паче что при падении капюшон сбился, намотался мне на голову и я не видел ничего, кроме тени от шелка. Сорвав с головы свой капюшон, а потом и капюшон Тамблти, я увидел, как он приходит в себя. Его взгляд приобрел осмысленность, черные как смоль зрачки сфокусировались на моих, а губы выговорили со странной, зловещей расстановкой на два слога мое имя: «Сто-кер». Его голова находилась чуть ли не на моих коленях. Посмотрев вниз, я отметил, что его левый ус потемнел от влаги, но сначала не придал этому значения. «Стокер», — произнес он снова, губы его дрожали, словно при параличе, а моему взгляду открылось нечто невероятное: плоть его слегка раскрылась, и от этого самого уса по его щеке тянулся шрам — тот самый шрам Иерофанта.
Молодому Биллиаму, нависшему надо мной, я сказал: «Удар», потому что, пытаясь найти более или менее разумное объяснение всему увиденному, пришел к выводу, что Тамблти испытал удар наподобие того, что был у Россетти.
— У него случился удар, и…
Договорить мне не удалось, ибо Тамблти хоть и неуклюже, как новорожденный жеребенок, но все же поднялся и заявил:
— Ничего страшного, джентльмены, я подвержен легким припадкам, вот и все.
Его глаза не блуждали и не закатывались. Шрам исчез. Он приладил свой капюшон, расправил мантию и совершенно неожиданно добавил:
— Давайте продолжим.
Эти слова как будто эхом разнеслись по всему храму.
Иерофант пришел в себя чуть раньше, отпил немного из чаши с освященной водой, поданной ему столистом, поднялся с помощью трех Властвующих, но, когда позволил себе ненадолго выйти из роли, извинившись и сказав, что с ним все в порядке и он просто переработал в последнее время, Тамблти перебил его, повторив:
— Давайте вернемся к обряду.
И мы сделали это! Я был поражен, полагая, что это странное действо на том и завершится, что скоро я выйду из храма и орден Золотой зари останется в прошлом, а Констанция Уайльд у меня в долгу, но не тут-то было. И я вновь спросил себя: а не обладает ли этот американец своего рода гипнотическими способностями, ибо он, простой неофит, дал команду Владетелям храма продолжить обряд — и они послушались его! Невероятно. Какое же влияние имеет он на Генри Ирвинга? На Холла Кейна? На меня? Ибо, не выказав ни воли, ни ума, я, по существу, вернулся к исполнению своей прежней роли.