Враг отчаянно сопротивлялся, ибо понимает, припёртым к стенке им придётся отвечать за всё. А ставка приказала попробовать ещё раз послать парламентёров с ультиматумом. Что и сделали только с южного фасада окружения. На этот раз их приняли и провели с завязанными глазами на КП. Но нашим офицерам было объявлено, что Паулюс отказывается принять ультиматум. Гитлер присвоил ему "фельдмаршала". Когда Рутковскому доложили, он усмехнулся:- "Фельдмаршала мы ещё в плен не брали, возьмём". Парламентёры возвратились обратно. Он покурил и усмехнувшись сказал: — "Ну что ж, всё ясно, продолжим войну". В бой вступила авиация дальнего действия бомбя аэродромы и объекты. По нашим самолётам огрызались зенитки. Немцы затаились. Тогда взвились сигнальные ракеты, извещающие о начале артподготовки. Артиллерия, миномёты, "катюши" открыли враз огонь. Вслед за танками пошла пехота, поднялась и авиация. Первый день не дал полного успеха, но мы на 12 километровом участке вклинялись в оборону противника. Это уже была удача. Надо было продолжать. Над нами зыбились, плескались и пробивали до костей колючие накаты пурги. Наступление катилось днём и ночью, преодолевая и сминая мощные укрепления с большим количеством дзотов. Все подступы к ним были опутаны колючей проволокой и заминированы. К тому же усилились метели; вихри сыпучего снега затмили солнце. Засыпали выбоины и овраги, нагромоздили такие сугробы, что временами казалось — ни машинам, ни людям их не одолеть. Однако, над позициями висел вражеский самолёт-наблюдатель, но лётчики чёрте с два могли что-то рассмотреть. Рутковский смотрел, как сильный северный ветер гнал на высотах позёмку, и она заволакивала низины сплошной сизой пеленой. Щёки драл сильный мороз. А ветер такой, что слёзы из глаз вышибает. Постоишь и на щеках ледяные ручейки. А ресницы становятся твёрдыми. Тяжёлые думы разрывали голову. Думал о том, что люди выдержат, а техника? Но войска шли вперёд. Траншею за траншеей, дзот за дзотом брали бойцы. Утро было тихое и ясное. Снег был ослепительной белизны. Огромные сугробы громоздились поперёк улицы. Всё было так покойно. Не верилось, что лишь час назад ветер сбивал с ног. Как оказалось, это был не простой день. 31 января в Сталинграде наши солдаты блокировали КП Паулюса и взяли его в плен. В тот же вечер он был доставлен к нам в штаб фронта. Паулюс был высок, довольно-таки строен и худощав. Пригласили его присесть к столу, предложили сигарет и горячего чая. Не отказался. Разговор шёл на текущие темы, о военнопленных солдатах и офицерах. Это была чистой воды формальность ни прибавить, ни убавить к тому, что произошло, она не могла. Просто требовалось посмотреть на тех, против кого мы не только выстояли, но и выиграли. Паулюс откланявшись у самых дверей обернулся и спросил: "Почему русские так не ценят жизнь?!" Я понял, что это не праздный вопрос. Его это волнует. Я поднялся из-за стола и подошёл к нему. Мне нужно было видеть его глаза во время ответа: "Смерть за родину для русских — это часть жизни!" Перевели. Его подбородок взлетел вверх. Кажется, дошло. Кто-то из немецких офицеров требовал вернуть потерянную расчёску. Удивился: — Чем голова забита. Угробить тысячу людей, и беспокоиться о какой-то паршивой расчёске. Обещал найти. Юлии послал портреты пленённых генералов. И написал, мол, удачно поохотился. Охотничьи трофеи знатные достались. Мальчишество, конечно, но распирало похвастаться перед женой. Пусть знает какой он молодец.
Ночью холодные звёзды проглянули из-за туч, он вышел покурить. Тихая, ясная ночь. Снег звонко похрустывал под ногами. "Юлия, что ж ты у меня максималистка-то такая. Мне так было плохо без твоей поддержки. Измучила меня, себя из-за ерунды… А я всё же молодец у тебя, Паулюса завалил".
У берега попросил встать. Вышел. Закурил. Разрушенный мост чернел скелетами свай. Вспомнил, как здесь, над ним, было тесно от гитлеровских самолётов и вздохнул: "Сколько работы". С левого берега возвращались в разрушенный город жители. В основном женщины и дети. Они шли волоча за собой саночки с нехитрыми пожитками, ведя детей. Не выдержал спросил:
— Куда же вы, ведь город весь разрушен?
— Домой. Работы будет много… Осилим. Вы только гоните их проклятых, гоните…
Глядя на их спокойные лица, Рутковский не сомневался — наши бабы осилят всё. Какую несгибаемую силу вложил Бог в них!
Да, наши бабы, как тягловые лошади тащили на своих спинах войну, детей, согревали своим теплом искромсанные ранами тела мужчин. Они надрывались, а им никто не сказал спасибо. Одни претензии.
Возвращаюсь с работы домой, Адуся встречает с сумасшедшими глазами, машет перед моим лицом телеграммой и вопит:
— Мамуля, правительственная. Нас: жену и дочь Рутковского, поздравляют с успешным завершением Сталинградской битвы. Понимаешь, папуля герой!
Я понимаю, что он жив. И вся бойня за Сталинград, это его терпение, стойкость и талант военачальника. Мне приятно и больно. Я отворачиваюсь, чтоб дочка не видела слёз и торопливо ухожу в комнату. Ничком упав на кровать и обхватив подушку, реву битый час. "Как мне всё это расхлебать. Какая я к бесу жена, если я тут, а он там осыпал и опять будет осыпать поцелуями ту нахалку. Жизнь не в радость. Арест его выдержала, трудности и специфику военной жизни приняла и ни разу не упрекнула. А на это сил нет. Какая страшная мука. Мне хотелось его отхлестать полотенцем, пройтись по нему скалкой. А если б понабрать силёнок, то неплохо бы и спустить по лестнице. Пусть его убило бы лучше проклятущего… Ой! Я с ужасом поймала себя на этой жуткой мысли. Господи, что я несу дура. Прикуси язык, глупая баба. Только не смерть. Будет ещё хуже… Я не смогу жить без него, не готова я к этому. Пусть не со мной, но живой. Я люблю его. Я безумно люблю его. Пусть Бог и моя любовь хранят его, для меня, для дочери, для земли русской. Может Нина права и я, замкнувшись в своей обиде, делая ошибку, пропуская главное. Детское время любви кончилось. Наступает в жизни каждого период, когда за счастье надо бороться. И в этой не лёгкой борьбе побеждает тот, чья любовь умнее, сильнее и по-настоящему добра и бескорыстна. Ведь мы прожили 20 лет в любви и согласии. Мы хорошо знаем и чувствуем друг друга. Мы проросли уже один в другом. Нам в трудном поединке с судьбой всегда помогала любовь. У меня не было даже маленькой причины упрекать его за эти прожитые годы. Так почему я должна его терять. Гордость, это, конечно, сильная вещь, но не всегда умная. А боль? Какая женщина живёт без боли. Другого мужчины в моей жизни не будет, а жить без него, не меньшая боль нежели с ним. К тому же, ему там, в сто раз тяжелее чем мне здесь. Каждую минуту он находится на волосок от смерти, да и ответственность за людей и победу взведённым курком пистолета у виска стоит. Так почему я так привередничаю. Но получал он тело того "воробушка", и что с того. Это временно, как сама война, ведь душа-то его со мной. А может их дорожки на наше счастье и не пересекутся больше… Что ж делать, если любовь может быть и наградой, и испытанием, и счастьем, и мукой. Ведь формулу любви никто не вывел. Никто не изучал шкалу любви. Весь секрет в том, что она индивидуальна, надо любить каждому самому. Спасибо, что она у меня есть, ведь это дар избранных, многим людям это чувство незнакомо, живут имитацией. Любовь единолична и жертвенна. Не зря же говорят: если хочешь любить, сначала научись прощать. Но, как жить, если волшебство в отношениях исчезло и ни в его силах теперь избавить меня от душевной боли. Господи, какой ветер занёс в нашу жизнь эту хитрую бестию. А может, я не знаю, чего хочу от жизни… А может, моя планка к нему завышена до нереального… Вымотавшись, я ткнулась носом в мокрую подушку.