В центре комнаты были расставлены стулья и диваны, покрытые пылью, но без каких-либо признаков порчи. Это была внушительная, комфортная мебель, не похожая на утонченные предметы обстановки во вкусе Людовика Четырнадцатого. Сиденья и ложа из стеганого бархата с отделкой полосками зеленого шелка; так и тянуло присесть. Стояло несколько больших кедровых столов; они пришлись бы ко двору скорее в охотничьем замке, чем в библиотеке, однако наглядно свидетельствовали о времени и месте. Воздух в помещении был поразительно сухой — запечатка из дегтя сослужила свою службу, — что способствовало сохранности содержимого. Если забыть о пыли и запахе стоялого воздуха, эта элегантная палата была такой же новой, как и в дни, когда ее сделали и обставили.
— Невероятно, — прошептала Сьюзен.
Ее больше привлекали изумительной красоты полки, чем их содержимое.
— Представляешь себе, сколько все это стоит? — Она обходила помещение, замирая перед изящными предметами из золота и серебра, чашами, статуэтками, церемониальными мечами на подставках.
— У нас нет времени. — Майкл направился к двери.
— Но… — Сьюзен была потрясена тем, что видела вокруг себя.
— Не забывай, зачем мы здесь, — напомнил Майкл.
Окинув палату прощальным взглядом, она нехотя последовала за Майклом. Закрыв за собой дверь, он запер замок.
— Для чего ты запираешь?
— Эта комната воздухонепроницаема. Чтобы содержимое сохранялось, она должна быть запечатана. Ничто не должно пострадать до того момента, когда это место обнаружат другие люди.
Пройдя шестьдесят футов по коридору, они оказались еще перед одной дверью. Оба сразу увидели, что накладная пластина замка лежит на полу.
— Алексей, — испуганно произнесла Сьюзен.
Майкл наклонил голову.
— Похоже.
Открыв дверь, он посветил фонариком внутрь. Там оказался зал раза в два меньше библиотеки, заставленный мебелью, еще более элегантной: стульями с высокими спинками и отделкой из бордового бархата, шкафами со старинным оружием и золочеными зеркалами. Стены покрывали десятки огромных шпалер, приглушавших звуки и поглощавших эхо. Изображения особ королевской крови в тяжелых мехах, восседающих верхом, и охотников, гордо демонстрирующих свою добычу, повествовали о древнем Севере, мире, где жестокость сосуществовала с изысканными манерами аристократии.
Быстро прикрыв дверь, Майкл пошел по коридору дальше. Наконец они остановились перед третьей, и последней, дверью. Накладная пластина замка также валялась на полу.
— Не понимаю, — произнесла Сьюзен. — Откуда ты знаешь, что шкатулка не в одном из этих залов? Какую комнату мы ищем?
Майкл открыл последнюю дверь, посветил внутрь и обернулся к Сьюзен.
— Вот какую.
Сьюзен заглянула. На ее лице отобразилось восхищение. Предыдущие две комнаты, со всеми своими ценностями, содержали лишь малую толику того, что предстало ее взору сейчас.
— Вот именно это мы и ищем, — заключил Майкл.
Симон Беллатори шагал по Красной площади, безлюдной в этот предрассветный час. Проходя мимо Никольской башни, он бросил взгляд на установленный рядом с ней флаг. На красном поле красовался двуглавый российский орел — символ, уходящий своими корнями на сотни, а то и тысячи лет в глубину времен, эмблема забытого царства. Еще одно напоминание о многогранном влиянии на Россию Софии Палеолог и ее родины — Византии. Однако орел символизировал не только Византию, но и ее предшественницу по мировому господству — Римскую империю.
Симон посмотрел вдаль, на кипящий жизнью мегаполис, и порадовался, что он здесь летом, а не во время суровой зимы. Эти русские зимы похожи на Божье наказание за семьдесят пять лет, в течение которых красный колосс отвергал Господа.
Окидывая взглядом площадь, Симон всей душой был рядом с Женевьевой, сострадал ей, тревожился за нее. Он знал, что ее держат здесь, и это приводило его в ярость; он поклялся, что перережет насильников, несмотря ни на какие заповеди.
Прошло более четырех месяцев с тех пор, как Симон видел ее в последний раз, когда она «умерла» у него на руках. В комнате лыжного домика в итальянских Доломитах, за остывающей чашкой кофе, он выслушал просьбу Женевьевы.
— Мне пора исчезнуть, — произнесла Женевьева с улыбкой, от которой ему стало больно. — Мой сын не успокоится, пока не узнает правду и не получит то, что я спрятала.
Симон молча смотрел на нее, пытаясь проникнуться тем фактом, что Женевьева, его друг, просит его «убить» ее, запустить лавину, чтобы создать видимость ее гибели. Никогда у нее не было такого печального, измученного лица. Невозможно вообразить боль, которую она испытывала — от предательства, от того, что собственный сын уничтожил все, что было у нее в жизни, лишив ее денег, вынудив закрыть приют, обманув ее материнские чувства.
Симон и Женевьева знали друг друга так давно, что он едва мог припомнить момент их знакомства. Женевьева и мать Симона были очень близки. Когда отец Симона свирепо набросился на его мать, вырезал у нее на коже сатанинские символы, а потом несколько дней подряд ее насиловал; когда Симон отправился в погоню за маньяком, именно Женевьева бросилась утешать его мать и ухаживать за ней. И продолжала заботиться о бедной женщине, после того как его самого посадили за отцеубийство. Женевьева ухаживала за нею и позже, когда она, медленно сходя с ума, стала носить свою старую одежду монашенки и жить монашеской жизнью. И именно Женевьева встретила Симона и пришла ему на помощь после его выхода из тюрьмы.
— Куда ты отправишься? — после долгой паузы спросил он.
— Еще не решила. Но не тревожься, у меня все будет хорошо.
В этом Симон не сомневался. Из всех людей на земле никто не знал Женевьеву Зиверу лучше, чем он. Он знал ее прошлое, знал ее тревоги и радости, ее мечты и ее страхи. Симон знал все ее секреты, по крайней мере, так ему казалось до сегодняшнего дня.
И хотя он свято хранил секреты Ватикана, держа в тайне вещи, не созданные для этого мира, все же были у него тайны и от церкви. Ему была известна историческая значимость потерянной византийской Либерии со всеми ее документами и сокровищами. Не секретом было для него, что церковь более пятисот лет разыскивает Либерию, и он также всегда знал, что Женевьева является одним из экспертов по потерянной библиотеке. За долгие годы их дружбы они провели много часов за разговорами; она рассказывала ему легенды, полные тайн повести о религии, повести о жизни.
Слушая эти истории Женевьевы, Симон клялся, что не перескажет их никому, если только она сама его об этом не попросит. Он был навеки в долгу перед ней за то, что она сделала для его матери. Он не откажет ей ни в чем, выполнит любую ее просьбу, большую или малую.
Женевьева отпила кофе, положила руки на стол и наклонилась к Симону.
— Прежде чем мне придется исчезнуть, я хочу сделать кое-какие признания, рассказать тебе о вещах, которые скрывала дольше, чем следовало. Первый секрет касается твоей матери. О том, что произошло с ней в те годы, когда ты был в тюрьме, о направлении, которое приняла ее жизнь. Я вынуждена рассказать, хоть мне и очень тяжело это делать. Рассказывая, я нарушаю клятву, которую дала твоей матери много лет назад. — Она умолкла, словно собираясь с силами, чтобы поведать другу о смерти любимого человека. — Это много лет держалось в тайне, но теперь, Симон, тебе пора узнать правду о твоей семье.