— Похожа, похожа, — заверил он. — Она висит у меня дома, на стене над кроватью. Мама повесила, потому что она мне нравится, очень нравится. Она смотрит на меня каждый вечер и каждое утро так, словно считает меня совершенно нормальным, и ты смотришь на меня так же, Мэри. — Он задрожал, охваченный своего рода болезненным восторгом. — Ты мне нравишься, Мэри, нравишься больше, чем Дони, нравишься так же, как мама и папа. — Прекрасной формы руки задвигались и движениями своими сказали больше, чем мог выразить Тим с помощью своего бедного, ограниченного языка. — Но ты мне нравишься по-другому, Мэри, не так, как папа и мама. Иногда они мне нравятся больше тебя, а иногда ты мне нравишься больше их.

Мэри резко встала и подошла к двери.

— Я пойду немного прогуляюсь, Тим, но ты останься здесь и слушай музыку, будь умницей. Я скоро вернусь.

Он кивнул, повернулся обратно к проигрывателю и пристально уставился на него, словно таким образом лучше слышал музыку.

Сад благоухал одуряюще, и Мэри, проскользив тенью через заросли нарциссов, направилась к берегу. В дальнем конце пляжа находился камень, достаточно высокий, чтобы прислониться к нему спиной, если сесть на песок, но Мэри упала на колени перед ним, положила на него руки и уткнулась в них лицом. Она сжалась в комок и содрогнулась всем телом в приступе сокрушительного горя, причиняющего такую боль, повергающего в такое отчаяние, что на мгновение часть ее существа в ужасе воспротивилась, не желая принимать участия в происходящем. Но в следующий миг, более не находя в себе сил бороться с безмерным своим горем, она рыдала и стонала в безумной муке.

Они с Тимом словно мотылек и ярко горящий светильник. Она — мотылек, наделенный даром жить и чувствовать, а он — светильник, заливающий всю ее вселенную ослепительным жгучим сиянием. Он не знает, как отчаянно она бьется о глухие стены его замкнутого мира, он никогда не поймет, сколь страстно жаждет она сгореть в огне его колдовской притягательности. Борясь с неосуществимым этим желанием и сознавая, что он не в силах его утолить, Мэри безутешно рыдала, скрипя зубами от ярости и боли.

Казалось, прошел не один час, когда она вдруг почувствовала на своем плече руку Тима.

— Мэри, что с тобой? — полным страха голосом спросил он. — Тебе плохо? Мэри, пожалуйста, скажи, что с тобой все в порядке, пожалуйста, скажи!

Она с усилием прижала дрожащие руки к бокам.

— Со мной все в порядке, Тим, — устало проговорила она, низко опустив голову, чтобы спрятать от него лицо, несмотря на темноту. — Просто мне стало нехорошо, и я вышла подышать свежим воздухом. Я не хотела тебя беспокоить, вот и все.

— Тебе все еще плохо? — Он присел на корточки и попытался заглянуть ей в глаза, неуклюже гладя по плечу. — Тебя тошнило?

Она помотала головой, отстраняясь от него.

— Нет, я уже в полном порядке, Тим, честное слово. Все прошло. — Опершись рукой о камень, Мэри попыталась встать, но не смогла: ноги затекли, и страшная слабость разливалась по телу. — О, Тим, я такая старая и усталая, — прошептала она, — такая старая и усталая.

Он встал и с тревогой уставился на нее, нервно переступая с ноги на ногу.

— Однажды маме стало плохо, и папа велел мне отнести ее на кровать. Я отнесу тебя на кровать, Мэри.

Он нагнулся и легко поднял Мэри, пропустив одну руку у нее под коленями, а другой обхватив спину. Слишком обессиленная, чтобы протестовать, она позволила Тиму донести себя до дома, но, когда он поднялся на веранду, спрятала лицо у него на плече. Он остановился на миг, щурясь от света, и нежно прижался щекой к ее голове.

— Ты такая маленькая, Мэри. — Он потерся щекой о ее волосы. — Такая мягкая и теплая, как котенок. — Потом он вздохнул и двинулся через гостиную.

Когда он стал шарить рукой по стене в поисках выключателя в ее спальне, Мэри остановила его, легко прижав ладонь к горлу.

— Не надо включать свет, Тим, ты же и так видишь кровать. Я просто хочу немного полежать в темноте, и скоро мне станет лучше.

Он бережно положил Мэри на кровать и встал над ней, неясно вырисовываясь во мраке, встревоженный и нерешительный.

— Тим, ты ведь знаешь, что я не стану тебя обманывать.

Он кивнул.

— Да, знаю.

— В таком случае ты поверишь, если я скажу, что тебе не нужно беспокоиться обо мне, я уже в полном порядке. Разве тебе никогда не становилось плохо, когда ты съедал что-нибудь вредное для твоего желудка?

— Да, меня однажды тошнило после засахаренных фруктов, — серьезно ответил он.

— Значит, ты понимаешь, как я себя чувствую, правда? А потому перестань беспокоиться обо мне, ложись в постель и спи, спи, спи! Мне уже гораздо лучше, и теперь мне нужно только выспаться хорошенько, но я не смогу заснуть, если буду думать, что ты расстроен или встревожен. Обещай мне, что сейчас же ляжешь спать, причем в хорошем настроении.

— Обещаю, Мэри. — В его голосе слышалось облегчение.

— Спокойной ночи, Тим, и большое тебе спасибо за заботу. Так приятно, когда о тебе заботятся, а ты замечательно обо мне позаботился. Мне вообще нет нужды волноваться за себя, пока ты со мной, правда?

— Я всегда буду заботиться о тебе, Мэри. — Он наклонился и поцеловал ее в лоб, как иногда она целовала его перед сном. — Спокойной ночи, Мэри.

18

Когда в четверг Эсме Мелвилл вернулась домой после тенниса, у нее едва хватило сил пройти еще несколько ярдов от задней двери до гостиной и мягкого кресла. Ноги у нее дрожали, ей стоило огромных трудов добраться до дома, не привлекая внимания окружающих к своему плачевному состоянию. Не в силах бороться с тошнотой, она через несколько минут встала с кресла и побрела в ванную комнату. Но даже стояние на коленях над унитазом не принесло облегчения: рвоты почему-то не было, а попытки тужиться вызывали нестерпимую боль под левой лопаткой. Она постояла так несколько минут, тяжело дыша, а потом медленно, с трудом поднялась на ноги, хватаясь за туалетный шкафчик и дверцу душевой кабинки. Она содрогнулась при виде своего испуганного лица в настенном зеркале — грязно-серого, покрытого испариной, неузнаваемого — и мгновенно отвела глаза прочь, охваченная ужасом, какого не испытывала никогда прежде. Она с трудом дотащилась до гостиной и рухнула в кресло, задыхаясь и беспомощно взмахивая руками.

Затем боль набросилась на нее и принялась терзать, точно громадный взбешенный зверь. Эсме наклонилась вперед, тесно скрестив руки на груди и засунув кулаки под мышки. Она тихо, жалобно стонала всякий раз, когда острая боль ножом пронзала тело и застилала разум черной пеленой. Спустя какое-то время, показавшееся вечностью, боль отпустила, и Эсме откинулась на спинку кресла, обессиленная и дрожащая всем телом. Казалось, кто-то тяжелый сидел у нее на груди, выдавливая воздух из легких, не давая возможности вздохнуть. Все было мокрым: белое теннисное платье насквозь промокло от пота, лицо залито слезами, а сиденье кресла мочой, непроизвольно выделявшейся во время самых жестоких приступов боли. Всхлипывая и судорожно хватая воздух посиневшими губами, Эсме сидела и молилась, чтобы Рон додумался заглянуть домой, прежде чем идти в «Сисайд». Телефон в прихожей находился на расстоянии многих световых лет от нее, в абсолютной недосягаемости.