Дони с мужем прибыли получасом позже. Дони находилась на большом сроке беременности, и муж явно за нее беспокоился. Она вразвалку подошла к отцу и села на скамью между ним и Тимом, заливаясь слезами.
— Ну-ну, голубушка, не плачь, — утешающе сказал Рон. — С нашей старушкой все будет в порядке, мы благополучно доставили ее сюда. Они ее увезли куда-то, и, как только появятся новости, нам сразу же сообщат. Тебе надо успокоиться и перестать плакать. Подумай о ребенке, любимая, тебе нельзя волноваться на таком сроке.
— Что случилось? — спросил Мик, зажигая сигарету и стараясь не смотреть на Тима.
— Не знаю. Когда мы с Тимом пришли домой, она лежала без сознания в кресле в гостиной. Не знаю, сколько времени она так пролежала. Господи, ну почему я не пошел домой сразу после работы, зачем потащился в «Сисайд»? Мог бы хоть раз пойти прямиком домой!
Дони высморкалась.
— Папа, не вини себя. По рабочим дням ты всегда возвращаешься домой в одно и то же время, откуда ты мог знать, что сегодня понадобишься маме? Ты же знаешь, она не возражала против твоих привычек! Она радовалась, что тебе доставляет удовольствие выпить пивка после работы, а вдобавок таким образом она получала возможность жить своей жизнью. Она неоднократно говорила, что для нее очень удобно, что ты возвращаешься домой из «Сисайда» не раньше семи, поскольку тогда она может спокойно играть в теннис до шести и еще успеть приготовить ужин к вашему с Тимом возвращению.
— Мне следовало понимать, что она стареет и чувствует себя неважно, мне следовало видеть это.
— Папа, винить себя нет смысла! Сделанного не воротишь. Мама не хотела бы иной жизни ни для себя, ни для тебя, ты сам знаешь. Не трать время на бесплодные сожаления о том, чего нельзя поправить, дорогой. Лучше думай о ней и о Тиме.
— О боже, я думаю! — В голосе Рона слышалось отчаяние.
Они повернулись и посмотрели на Тима — он тихо сидел на скамье, судорожно сцепив руки и сгорбив плечи, в отчужденной позе, которую всегда принимал в минуты горя. Он перестал плакать и смотрел неподвижным взглядом в пустоту. Дони пододвинулась поближе к брату.
— Тим! — мягко промолвила она, гладя его по руке маленькой квадратной ладонью.
Он вздрогнул, а потом, казалось, осознал факт ее присутствия. Синие глаза перевели взгляд с некой бесконечно далекой точки пространства на лицо Дони. Тим горестно уставился на сестру.
— Дони… — произнес он, словно не вполне понимая, что она здесь делает.
— Я здесь, Тим. Не волнуйся за маму, с ней будет все в порядке, обещаю.
Он помотал головой.
— Мэри говорит, нельзя давать обещаний, которых не можешь выполнить.
Лицо Дони угрожающе напряглось, и она переключила внимание обратно на Рона, полностью игнорируя Тима.
Было уже за полночь, когда в комнату ожидания вошел доктор Перкинс, с вытянутым измученным лицом. Они все разом встали, точно приговоренные при появлении судьи.
— Рон, давайте выйдем, — тихо попросил он.
Коридор был пуст; яркие лампы, тянущиеся в ряд по центру высокого потолка, заливали кафельный пол резким светом. Доктор Перкинс положил руку Рону на плечи.
— Она умерла, друг мой.
У Рона мучительно заныло в груди. Он жалобно посмотрел в лицо пожилому доктору.
— Нет, не может быть!
— Мы оказались бессильны. С ней случился обширный инфаркт, а через несколько минут по прибытии сюда еще один. У нее остановилось сердце. Мы пытались запустить его, но безуспешно, безуспешно. Думаю, у нее и прежде сердце пошаливало, а внезапное похолодание и теннис не помогли делу.
— Она никогда не жаловалась на недомогание, я ничего не знал. Но Эс, она такая: никогда не жалуется. — Рон уже овладел собой. — Доктор, я не знаю, что делать! Там Тим и Дони, они думают, что с ней все в порядке!
— Вы хотите, чтобы я сообщил им, Рон?
Рон помотал головой.
— Нет, я сам. Просто дайте мне минутку. Я могу ее увидеть?
— Да. Но Тима и Дони не надо туда пускать.
— Тогда отведите меня к ней сейчас, доктор, прежде чем я скажу им.
Носилки с Эс выкатили из блока интенсивной терапии в маленькую боковую комнату, предназначенную для таких случаев. Все средства оказания медицинской помощи — трубки, провода и прочее — уже убрали, и она была накрыта простыней с головой. Стоя в дверях и глядя на совершенно неподвижное тело, вырисовывавшееся под белой тканью, Рон в первый момент испытал тяжелейшее потрясение. Вот она, Эс, лежит здесь под простыней, и она уже никогда не пошевелится, для нее все навсегда закончилось: солнце и смех, слезы и дождь. Навсегда, навсегда, навсегда. Праздник жизни для нее завершился здесь, вот в этой тускло освещенной комнате, под белоснежной простыней. Никаких тревожных фанфар, никаких предупреждений. Ни возможности подготовиться, ни даже времени, чтобы попрощаться толком. Просто конец, раз — и все. Рон приблизился к носилкам и внезапно почувствовал тошнотворно-сладкий аромат жонкилий, распространяющийся от огромной вазы на столике рядом. Впоследствии он не выносил запаха жонкилий.
Доктор Перкинс подошел к носилкам с другой стороны и резко откинул простыню, а потом отвернул лицо. Возможно ли привыкнуть к горю ближнего? Возможно ли научиться принимать смерть спокойно?
Они закрыли ей глаза и сложили руки на груди. Несколько долгих мгновений Рон смотрел на нее, а потом наклонился и поцеловал в губы. Но он целовал будто и не Эс вовсе. Эти бледные холодные губы ничем не напомнили ему Эс. С тяжелым вздохом он отвернулся.
Три пары глаз впились в него, когда он вернулся в комнату ожидания. Рон остановился и расправил плечи.
— Она умерла, — сказал он.
Дони вскрикнула и упала в объятия Мика. Тим уставился на отца, точно потерянный, сбитый с толку ребенок. Рон подошел и очень нежно взял сына за руку.
— Пойдем прогуляемся, дружок.
Они покинули комнату ожидания, прошагали по коридору и вышли на улицу. Уже начинало светать, и восточный край мира окрасился в перламутровый цвет с первыми розово-золотыми проблесками зари. Легкий рассветный ветерок овеял их лица и с тихим вздохом улетел прочь.
— Тим, нет смысла уверять тебя, что мама вернется, — устало проговорил Рон. — Несколько минут назад мама умерла. Она ушла навеки, дружок, навеки. Она никогда уже не вернется, она ушла от нас в лучший мир, где нет боли и печали. Нам придется научиться жить без нее, и это будет страшно, страшно трудно… Но она хотела, чтобы мы продолжали жить дальше без нее, такова была ее последняя воля: чтобы мы продолжали жить дальше и не тосковали по ней слишком сильно. Поначалу мы будем тосковать, но со временем привыкнем, и все будет не так уж плохо.
— А можно мне увидеть ее, пока она еще здесь, па? — горестно спросил Тим.
Отец помотал головой и с трудом сглотнул.