Какое это было наслаждение!
Когда отзвучала последняя нота, в разгоряченное лицо пианиста резко пахнуло ветром, какой-то шум, нисколько не похожий на привычный всплеск аплодисментов, раздался у него за спиной, будто стая крупных птиц снялась по команде вожака.
Как, опять?! И здесь не выдержать желанной тишины!
Максим обернулся. Большой зал был по-прежнему пуст, но в помещении еще ощущалось движение необыкновенно свежего воздуха. Михалыч сидел на том же месте, опершись локтем о колено и задумчиво водил по подбородку кончиком белого лебяжьего пера.
Максим обошел зал, озираясь по сторонам:
— Михалыч, я слышал непонятный шум. Откуда сквозняк при закрытых окнах?.. Да-а, усадебку отхватил себе Веренский — с паранормальными явлениями, девушки приходят ниоткуда, потом бесследно исчезают, летает кто-то, я уже не говорю о пианино. — Он поднял с пола большое белое перо, такое же, как в руке у Михалыча. — Ты что-нибудь видел?
— Видел? Нет, я превратился в слух. А если и был здесь кто-то еще, то лишь затем, чтобы тебя послушать. Играешь ты божественно, и это неоспоримо, даже если я ничего не смыслю в музыкальной грамоте.
— Правда? Тебе понравилось? — заулыбался Максим. Он сам не мог понять, по какой причине ему, избалованному успехом и поклонением публики, высокими оценками авторитетных критиков, особенно важна была похвала смешного, никому не известного Михалыча.
Вечером повторилась сцена с явлением Лизы. Хозяин дома и все жильцы собрались по совету Михалыча пить чай на большой кухне, расположенной на первом этаже. Леонид Ефимыч включил электрический самовар, Василий разложил на столе конфеты и пряники.
Ярик посмотрел и фыркнул:
— Здесь не хватает толстой купчихи с блюдцем в руке. Где-то я видел такую картину.
— Вы, вероятно, имеете в виду картину Кустодиева, — заметил Сила Михалыч, разливая по-хозяйски чай в расписные фарфоровые чашки, — а находится она в Русском музее в Санкт-Петербурге.
— Слушай, Михалыч, кончай выкать. Ну, сшиблись разок, вернее, ты меня сшиб. Я сторона пострадавшая, и то не обижаюсь.
— Вы, Ярослав Кузьмич, покуда не откажетесь от дрянной привычки хлопотать в свой карман в ущерб Максиму Евгеньевичу, другом мне быть не можете, отсюда и соответственное к вам обращение, — нудным тоном ментора ответствовал тот.
Ярик только открыл рот, собираясь оправдываться, как кухонная дверь начала медленно отворяться. Все притихли. В щель сначала просунулась рука, покрытая синяками и ссадинами с запекшейся кровью. Потом показалось лицо Лизы, на сей раз на нем было больше испуга, чем злобы.
— Почему ты здесь? — по-кошачьи зашипела она на отца. — Прячешься за чужую спину? — Она крадучись пробралась в кухню, но близко к столу подойти не решилась, лишь указала перепачканным пальцем на Силу Михалыча. — Он тебе не поможет, не надейся. Лучше отдай книгу по-хорошему. Так-то ты меня любишь? Посмотри — мне больно, я страдаю!.. — Она вдруг заплакала, стоя посреди кухни, жалкая, грязная, в тоненькой замызганной рубашке.
— Это кто же так мучит девушку? — загремел Ярик, который увидел Лизу впервые и слышал о ней лишь мельком. — Гляди-ка, хорошенькая дочка у тебя, Веренский. Негодный же ты папаша, если позволяешь над ней измываться. А ну иди сюда, красавица, расскажи, кто тебя обижает.
Гневную тираду напористый Ярик произнес, деловой походкой направляясь к Лизе. Она отскочила, но Ярик не привык церемониться с девушками; он успел перехватить беглянку и, видимо, вознамерился доказать ей и каждому, что от Ярика так просто не уйдешь. Девушка стала биться в его руках как дикий зверь в петле; она лягалась, царапалась, норовила укусить. Наконец ей удалось впиться зубами Ярославу в подбородок; бедняга взвыл и отказался от намерения спасти невинную жертву, а та вырвалась из медвежьих объятий и бросилась к двери.
Прежде чем исчезнуть, бесноватая обернулась и, глядя на Максима, прокричала окровавленным ртом:
— А ты берегись, музыкант! Лучше не лезь не в свое дело. Сгоришь заживо, обуглишься как чурка в костре, так и знай!
Дверь за ней со стуком захлопнулась.
Максим поспешил к Ярославу, у того по шее стекала кровь на рубашку. Василий открыл шкафчик с лекарствами. Похоже, он лучше хозяина разбирался в домашней утвари. Ранки, оставленные зубами, промыли, обработали йодом и залепили пластырем. Максим ожидал, что Ярик будет ругаться, но тот только сопел и безропотно сносил лечебные процедуры.
Перед сном Максим предложил ему прогуляться. Они снова пошли к пруду, сад был тих, глянцевая чернь воды лежала неподвижно, в ней неясными пятнами отсвечивали окна особняка, за коньком крыши луна была не видна, но освещала ночное небо золотистым полукругом.
— Смотри, какие звезды: яркие, как бессчетные глаза ночи, — вдруг выдал Ярослав.
Максим даже споткнулся от неожиданности: услышать такое от Ярика! Тот не был склонен к поэтическим сравнениям вне зависимости от сезона, времени суток или обстоятельств. Такого законченного прагматика трудно было сыскать. Даже исполнительским мастерством Максима он восторгался как человек, который в состоянии оценить чужой талант, но вряд ли музыка трогала его глубоко, если вообще трогала. Обычно, пока Максим играл на сцене, Ярик за кулисами улаживал текущие дела по телефону, изредка с умным видом сидел в партере, да и то украдкой глазел по сторонам в поисках нужных знакомых.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — забеспокоился Максим. — Как бы рана не воспалилась. Может, у тебя температура?
— Если бы от женщины у мужика случалась температура, мы бы все давно перемерли.
Но до чего хороша чертовка! Знаешь, Макс, укусы мне приходилось сносить от баб, чего они только не вытворяют в порыве страсти, но чтобы с ненавистью… Это, брат, что-то изысканное. У-ух! До сих пор пробирает.
— Ты серьезно? Тогда не все потеряно: она каждый день приходит. Будут тебе острые ощущения. Главное — пластырем запастись.
— Не смейся, старина, я такой девушки никогда не встречал. Разве ты не заметил? Она же писаная красавица!
— Ну, если ее хорошенько отмыть… может быть…
Утром, позавтракав, Максим дал себе час послабления, после чего отправился в «экзекуторскую комнату» — такое название он дал кабинету Веренского.
День был солнечный, Максим раздвинул шторы, открыл окно и впустил веселые лучи в помещение, но только он это сделал, как едва не ослеп. Глаза защипало, потекли слезы, лучезарность летнего утра в помещении превратилась в резкий, ослепительный свет; он был белым, ненатуральным, не таким как на улице.
Максим выбежал в коридор, он тер глаза и морщился.
— Михалыч, у меня что-то с глазами. Свет режет, сил нет терпеть.
— Ты открыл окно? Ох я чурбан безмозглый! Забыл тебя предупредить! Дневной свет в комнату впускать нельзя, в ней все искажено, все преломляется. Рядом с пианино самая большая концентрация, остальное с каждым часом расползается по дому. Вот почему я тебя тороплю.