— Как Чак встретил новость?
— Притих. Надеюсь, от стыда. С вами всё в порядке?
— Могло быть и лучше.
— А чего курите? — поинтересовалась Суарес.
— Временный срыв.
— Мистер Эй, вы спятили? Так и помереть недолго…
— Только если как следует постараться, — подала голос приближающаяся детектив.
Я представил новую знакомую. Нам помешал юркий похоронный распорядитель в черном костюме, державший в руках планшетку для записей и то и дело поглядывавший на часы, точно контролируя время.
— Полагаю, пора начинать, — заметил он.
Кастер вполголоса съязвила:
— Еще бы. Через полчаса появится следующий клиент.
Часовня представляла простую, скромную комнату. Белые кирпичные стены, пол из песчаника, лакированные скамьи из сосны, на катафалке из искусственного мрамора — непритязательный деревянный гроб, выбранный мною для Айвана.
Войдя, Дебби и Фил отреагировали на гроб с запоздалым удивлением. Не то чтобы вид деревянного ящика оказался неожиданностью, но вид похоронного аксессуара неизменно нагнетает тревогу. Потому что понимаешь: там, внутри — кто-то, кто еще вчера жил, совсем как ты сейчас. А еще — из-за знания: тебя тоже ждет ящик.
Садимся в первом ряду. Входит раввин. Он встает справа от гроба, нараспев молится на иврите, глаза закрыты, тело медленно покачивается взад-вперед, будто ветка на ветру Затем священнослужитель по-английски сообщает, что теперь он зачитает во имя ушедшего брата по вере, Айвана, кадиш — поминальную молитву.
Сперва голос еле слышен. Но вскоре нарастает, и вот уже раздается глубокий, обволакивающий баритон — страстный, мощный, исполненный трагизма. И хотя никто из присутствующих не понимает ни слова, сила молитв говорит сама за себя. Умер человек. Оборвалась жизнь.
Событие, заслуживающее внимания.
Дебби прикрыла лицо ладонью и тихо плачет. Фил стоит возле гроба с каменным лицом, изо всех сил стараясь сохранять беспристрастность под шквалом иудейского красноречия. Пожалуй, даже детектива Кастер странным образом тронуло ужасающее одиночество обряда.
А я? Просто… плыву по течению. Для меня мир перевернулся. Непостижимо: честные, вроде Айвана, ломаются, в то время как беспринципные теды петерсоны — процветают Поразительно, как просто, оказывается, слететь с катушек…
Кадиш обрывается, последние произнесенные баритоном слова еще отскакивают от стен часовни. Затем, после мгновенной тишины, — машинный гул: гроб плавно скрывается из вида. Раввин подходит и пожимает каждому руку. Заискивающий смотритель крематория торопливо выдворяет нас на свет. Смотрю на часы. Вся служба заняла не более десяти минут.
Директор похоронного бюро деликатно осведомляется насчет кредитки («Принимаем оплату любой системы, кроме «Америкен Экспресс» и «Дайнерс»»). От предложения подождать такси в «семейном павильоне» мы отказываемся.
Солнце еще светит, мартовский холод вполне терпим. Под укоризненными взорами Дебби и Фила зажигаю сигарету.
Но бывшие коллеги молчат. Похороны нас всех лишили дара речи. И каждый смотрит на трубу, откуда вьется дым.
Менеджер возвращается и приносит счет и бланк на оплату кредиткой, который я должен подписать. Мельком бросаю взгляд на сумму: три тысячи сто долларов, включая первичное бальзамирование, стоимость гроба, перевозки, поминальную службу и кремацию. Смерть — дорогое удовольствие. Бросается в глаза и то, что бланк оплаты распечатан на старомодной пишущей машинке. Слава богу!
Окажись в бюро новый аппарат с системой мгновенной проверки — моя «Мастер Кард» немедленно была бы отклонена. Хотя и неясно, что бы предпринял в этом случае скользкий сотрудник. Ну, разве что приостановил бы похороны до окончательной оплаты.
В четыре двадцать садимся в экспресс-поезд, идущий на Пенн-Стейшн. Едем в вагоне-ресторане. Фил заказал пиво, я залпом проглатываю порцию виски со льдом, Дебби стремительно осушила стакан рома с кока-колой и разревелась. В голос.
Пьем всю дорогу до Нью-Йорка. Фил подливает мне бурбон, а я, не в силах замолчать, выплескиваю всю богомерзкую историю последних двух с половиной месяцев.
Я чувствовал себя точь в точь как в исповедальне. И хотя Фил и Дебби и не могли отпустить грехи, но по крайней мере слушали сочувственно.
— Боже, да о чем только ваша жена думает, раз удрала в такой период? — поражается Дебби.
— Ну, в случившемся, в общем, нет ее вины, — защищаю я Лиззи, — короче, если брак рухнул, виноваты оба, верно? Да и со мной в последнее время непросто.
К счастью, мою личную жизнь обсуждают недолго: Фил решил дать выход накопившемуся негодованию на мистера Теда Петерсона.
— Зажравшийся, подлый говнюк! — возмущается Сирио, — крутится в самых верхах, с самой что ни на есть гребаной элитой, но душонка — как у мстительной сявки. Да у некоторых налетчиков — и то больше совести, чем у урода! Неудобно говорить вам, босс, но лучше бы вы…
— Согласен. Но хотел как лучше.
— Ну, что я вам твердил? Нельзя поступать честно и благородно с позорным козлом. Дали бы мне позвонить…
Поезд приближается к центральному вокзалу, Фил уговаривает нас посетить бар расположенного поблизости «Гранд-Хъятт отеля» и выпить на прощание.
Четыре часа спустя, когда рука Дебби под столом принимается наглаживать мое бедро, решаю закругляться.
Встаю и объявляю:
— Знаете, ребята, мне пора. Готов повторить: не знаю, как и благодарить за то, что приехали в Хартфорд…
Встает и Дебби:
— Я с вами! Мне пора домой, к Раулю.
Достаю бумажник:
— Фил, с твоего позволения, я восполню урон…
— Спрячь свой лопатник, — отказывается Сирио, после чего, нацарапав на бумажной салфетке два номера, говорит: — Мой номер в офисе у брата. Понадоблюсь — знаешь, где искать.
Фил встает, обнимаемся на прощание, Сирио запихивает мне салфетку в нагрудный карман.
Выйдя из отеля, машу такси. Открываю перед Дебби дверцу, девушка хватает меня за руку и пьяновато улыбается.
— Поехали в город? — предлагает Суарес.
— Дебби, у меня нет денег. Я разорен.
— Проводите меня домой, вам же по пути, а потом можно проехаться по городу на такси. Нужно кое-что сказать…
Скрепя сердце, усаживаюсь в такси следом, полный решимости убрать руку, если она снова начнет оглаживать мне бедро. И без того проблем хватает.
Дебби сообщает водителю адрес, едем на юг. Девушка достает из сумочки лист бумаги:
— Это — вам.
Разворачиваю листок. Чек. На мое имя, сумма — четыре тысячи пятьсот долларов.
— Дебби, что это такое, черт подери?!