Я ждал, что меня поставят по стойке смирно и прикажут рукопись переписать и об исполнении донести.
Обошлось! Но смотрели на меня «дрозды» с явной укоризной.
Не знаю, что и ответить. Я плохо знаком с генералом Андгуладзе, посему описал лишь то, что видел своими глазами. Особо благоприятного впечатления «капказский человек» на меня не произвел. Барона я также знаю мало, но, отдавая должное его организаторскому таланту, повторю еще раз: лучше бы он не лез в военные вопросы и оставил бы их Якову Александровичу. Хуже, по крайней мере, не было бы.
Может быть, я в чем-то несправедлив по отношению к Фельдфебелю. Вероятно, тут есть и личный момент. Как истый «гнилой», по выражению Туркула (и Государя Александра III), интеллигент, я не люблю бурбонов. В Фельдфебеле есть что-то от африканского носорога. В марте 17-го он с неполным батальоном пытался подавить восстание в Петрограде. Они не успели пройти и сотни метров, как от батальона ничего не осталось (в буквальном, увы, смысле), сам же Фельдфебель чудом уцелел. Я лично на фронте с лета 15-го, нагляделся всякого и не выношу командиров с придурью. Пусть уж Фельдфебель на меня за это не обижается.
Ледяной поход (великий! величайший!) описывать не хочется. О нем уже писали и еще напишут. Если честно, то ни у кого из нас тогда, зимой 18-го, не было и мысли, что мы участвуем в историческом деянии, чуть ли не в Анабазисе. Сначала, по крайней мере, первые несколько дней после Ростова, мы были в полной растерянности, не понимая, куда -и зачем – нам идти.
А действительно – куда? Ростов пал, к Екатеринодару уже подходили красные. Есть нечего, ночевать негде...
Льда не было, зато каждый день шел снег, а наши шинели согревали плохо. Вдобавок, поручик Михальчук подвернул ногу еще в Ростове, и нам с поручиком Огоновским приходилось чуть ли не тащить его волоком, особенно к концу дневного перехода. А у меня от холода дико болели зубы, не давая по ночам спать.
Через несколько дней потеплело, снег быстро таял, мы очутились по колено в грязи, а на смену растерянности пришло еще худшее чувство. Мы шли, грязные и небритые, от станицы к станице, а казаки, в лучшем случае, соглашались дать нам немного хлеба. Или продать, особенно за золотые империалы. О помощи и, тем более, о добровольцах в первые недели и речи не шло. Мы чувствовали себя, мягко говоря, странно – шли спасать страну, а к нам относились, как к бродягам. Будто бы никому, кроме нас, это и не нужно.
(А если подумать, так оно и было. Было – и есть. У Государя было сто пятьдесят миллионов поданных. В армии Антона Ивановича Деникина в лучшие месяцы было около сотни тысяч штыков. У Адмирала – немногим больше. А остальные?)
А потом страшные дни под Екатеринодаром, когда надежда сменялась отчаянием, гибель Лавра Георгиевича и полное безразличие, покорность судьбе, когда мы уползали обратно в степь.
О Ледяном походе пусть пишут другие. Я – плохой свидетель.
А о том, что было до войны, и вспоминать не стоит. Это совсем другая история, да и я в те легендарные времена был другим человеком. Ничего особенного в моей жизни не случалось. Вольнолюбивая болтовня в старших классах гимназии, телячий восторг 18 октября 5-го года, когда Харьков узнал о манифесте Государя. Потом – страшные месяцы террора, Думское позорище, сборник «Вехи», желание навсегда забыть о политике и заняться чистой наукой. И, наконец, Великая Война, воззвание Государя, бесконечные списки убитых офицеров на газетных страницах и решение уйти туда, где ты, действительно, нужен. А потом – фронт.
До самого Голого Поля.
Это было со мной, это было с другими. Что вспоминать?
Обоз шел медленно, и в Торгаевку мы попали только утром 8 июля. Я не спешил и, вволю выспавшись на телеге, часами смотрел в безоблачное таврийское небо. Лютик шел рядом, привязанный к повозке, время от времени бросая на меня критические взгляды. Я понимал, что не тяну на лихого кавалериста, да и в седло влезать покуда не хотелось.
Дорога лежала по давнему чумацкому шляху. В далекие годы здесь ходили запорожцы, возвращаясь из набегов на татар. Мы же теперь не возвращались, а наступали из Крыма, и странно было думать, что вся эта земля – от Каховки до Архангельска – уже чужая. И мы шли на север набегом, как когда-то крымские Гиреи.
В Торгаевке мы расстались с обозом, я сел верхом на Лютика и не спеша поехал на юго-запад, к Дмитриевке. Было жарко, нам с Лютиком хотелось пить, но я знал, что в жару ни людям, ни лошадям пить нельзя. Степь вокруг забелела ковылем, вокруг было ни души, поля пшеницы исчезли – казалось, что мы и вправду заехали не в свой век.
Ехать пришлось значительно дольше, чем я думал. Под вечер мы оба – и Лютик, и я – устали: я – с непривычки, он – от такого всадника, и я уж подумывал о том, заночевать прямо в поле. К счастью, нам встретился большой воз с сеном, влекомый равнодушными ко всему волами. Возчик сообщил, что Дмитриевка совсем рядом. И, действительно, через пару верст я увидел белые мазанки, высокий колодезный журавль и небольшую церквушку с зелеными куполами. Я еще успел подумать, что отчего-то не видать охранения, как из кювета бодро выскочили трое незнакомых юнкеров вместе с молоденьким подпоручиком и загородили мне путь.
Я представился, на что мне было заявлено, что они меня не знают, причем подпоручик потребовал сойти с коня и сдать оружие. Офицерская книжка их немного успокоила, но меня все же взяли в плен и повели в центр села. По дороге я попросил пригласить штабс-капитана Докутовича, но узнал, что того сейчас в Дмитриевке нет, а заменяющий его поручик занят. Я сообразил в чем дело, и потребовал немедленно отвести меня к поручику Усвятскому.
Поручик, как я и предполагал, играл в преферанс. Меня тут же освободили и познакомили с подполковником Штиглицем, чей батальон стоял в селе вместе с нашим отрядом. Патруль оказался именно из этого батальона, и меня они, естественно, не знали. Вдобавок, фронт был близко, и офицеры редко ездили в одиночку, что и вызвало подозрение у бдительного подпоручика.
Поручик Усвятский первым делом поинтересовался, где я достал такого одра и кто ком нем ездит – я на Лютике или Лютик на мне. Лютик, услыхав такое, обиделся и заржал. Подполковник Штиглиц, оказавшийся из семьи знаменитых коннозаводчиков Штиглицев, заступился за моего коня и посоветовал немедленно его расседлать и поводить по кругу, а лишь затем давать пить. Расседлывать коня я толком не умел, но один из солдат пришел на помощь, и Лютик, наконец-то, получил возможность передохнуть. Поручик Усвятский заметил, что лучше бы было ехать на авто, и ушел доигрывать партию. В таком состоянии его было лучше не трогать, и я решил отправиться на поиски отряда сам.
Но тут как из-под земли появился прапорщик Немно, козырнул и, увидев Лютика, расплылся в улыбке. Прапорщик лично занялся конем, попутно посвящая меня в подробности последних дней.
Отряд прибыл в Дмитриевку два дня назад и разместился на другом конце села. Офицеры нашей роты заняли одну из хат, где меня уже ждала койка; штабс-капитан Докутович уехал на денек в Чаплинку повидаться с приехавшей туда супругой, а поручик Усвятский второй день подряд играет в преферанс. Больше новостей не было, если не считать того, что, пока мы стояли в резерве, бои шли чуть западнее, у Днепра, а Яков Александрович со своим штабом находился поблизости, на хуторе Балтазаровка.