Дети на меня, как мухи на мед, слетаются почему-то. Чуют легкую добычу.
— А кем ты работаешь? — спрашивает ребенок.
— Никем, — говорю. Благо это правда.
— А ты, наверное, учишься? — спрашивает находчивый ребенок.
— Нет, — отвечаю, — не учусь я нигде. Бездельничаю.
— Ну, — предполагает ребенок, — у тебя, наверное, маленькие дети?
— Нет у меня никаких детей, ни больших, ни маленьких.
— Ой, — огорчается ребенок. — Что ж так плохо-то все?
— Да нет, — говорю, — ничего. Мне, — говорю, — нравится.
И что делать прикажете?
Вот, вырастет еще одно поколение — и с кем мне дружить? Опять с инопланетянами? А?
которая помогла мне понять, что все мои странствия были погоней за запахами.
Глупо ведь думать, будто я люблю, скажем, Германию. Люблю я, конечно, несколько характерных тамошних букетов: шампунь для пола + молотый кофе + выпечка + кожа + дым — на вокзалах; речной ветер + выхлопные газы + молотый кофе (куда от него денешься?) + жареное мясо + еще что-то неизвестное мне — в городах; влажная земля + трава + хвоя + древесная кора + дезодоранты местных дриад — в лесах.
— Всего-то? — спрашивала Аленка.
Да. Всего-то.
Среди ароматов, за которыми я охочусь, как Парфюмер за флюидами прекрасных дев, особую ценность имеет запах первого весеннего ветра, так называемого «первого дуновения весны». Он бывает не обязательно раз в год; по крайней мере, в наших местах, где оттепели быстро сменяются морозами, а морозы — оттепелями, раз пять за сезон — почти норма. И все же маловато будет.
Мечта идиотской жизни моей — переезжать с места на место, чтобы раз в месяц попадать на начало весны. Пару раз мне удавалось что-то в таком роде: попасть в январе в Крым, в феврале — в Будапешт, в марте — в Киев, а потом вернуться в Москву и там тоже быстренько свое унюхать. Но вот, может быть, в апреле надо в Рейкьявик или в Сыктывкар, скажем? И еще куда-нибудь в мае. И потом — в Южное полушарие.
Московскому Одиссею имеет смысл возвращаться домой раз в год, где-то в начале апреля. Дня на три, не больше. Разогнать очередную армию Пенелопиных женихов, спросить про отметки сына, принять душ, побриться, вдохнуть полной грудью и в путь. Нечего рассиживаться.
который однажды, напившись до утраты стыда и обретения памяти, рассказал мне о своем детстве, куда более паршивом чем в среднем по стране.
Говорит:
«Однажды свинью резали. Меня тогда со двора прогнали, чтобы не смотрел».
Пауза. Добавляет:
«Лучше бы они меня прогнали, когда жизнь свою жили. На такое детям действительно смотреть нельзя».
которые оставили мне в наследство лютый нрав да огненный взор — и, увы, ни единой сабли.
Приступы неконтролируемой ярости, как гласит семейное предание, привносили приятное разнообразие в жизнь моего блудного эстонского прадеда (мамин дедушка) и буйного польского деда (папин отец). Прирожденные берсерки они у меня.
Счастье, что увидеться нам троим не довелось: небось поубивали бы друг дружку. А так все в порядке: я дедушек заочно люблю и, конечно, романтизирую.
Против природы не попрешь. Ярость и гнев — первая, естественная, утробная моя реакция на всякое проявление глупости человечьей. То есть, на девять событий из десяти, в среднем.
Прежде было, скажем, девятьсот девяносто девять из тысячи, но в последнее время удалось свести к минимуму общественные свои связи. Полегчало. Всего-то девять глупостей из десяти; примерно пять из этих девяти — мои собственные, было бы из-за чего на Мировом Древе распинаться!
В отличие от дедов, я стараюсь вести себя прилично. И ведь получается, почти всегда. Все более-менее под контролем. Вовремя сделанный хладный смайл спасает кучу времени и нервов. Дыхательные техники очищают организм от обломков внутренних разрушений. Чувство юмора позволяет получать удовольствие от этих незамысловатых процедур.
Но внутренняя честность требует, конечно, совсем иного поведения. Первый сладостный миг ослепительной ярости чудо как хорош. Зубы чешутся, как у щенка. Самоконтроль — разновидность вранья, как ни крути. Хотя полезная, конечно, в быту наука.
Если верить Бардо Тёдол, дивной инструкции по выживанию после смерти, в следующем воплощении я, конечно же, попаду в мир асуров. Это такая тибетская Вальгалла, только без мяса и пива — чистое, не замутненное обжорством и бытовым пьянством мочилово, огненный адорай для гневливых. Буду там сражаться на каких-нибудь ятаганах с утра до ночи — чем плохо? С такой наследственностью, мне в любом случае ничего больше не светит.
К тому же, мне приятно думать, что там, в мире асуров, у нас семейная династия. Дедушки дадут мне фамильный парабеллум и покажут, куда нажимать.
Словом, они могут на меня рассчитывать — some time, next life.
после беседы с которым мне приснился сон следующего содержания:
Мастера Сновидений из «…» очень друг друга любят и уважают, а потому меж ними никогда не бывает споров и ссор. Зато существует традиция дружеского соревнования, которое длится на протяжении многих тысячелетий.
У всякого Мастера Сновидений из «…» есть помощник из числа учеников, который сопровождает Мастера повсюду. Дело чести всякого Мастера Сновидений — придать своему сопровождающему необычный, диковинный вид. Чего только не придумывают: и костюмы заморские на них надевают, и прически высокие мастерят, и перья с цветами вплетают, куда только можно. Потому что, когда два Мастера Сновидений встречаются на узкой тропе в горах «…», дело обстоит так: чей помощник меньше похож на человека, ТОГО И СОН.
Этот сюжет приснился мне в виде телевизионной передачи, что-то вроде «Клуба кинопутешествий». Чуть позже диктор скучным голосом добавил, что именно с этим обычаем и связано желание колдунов и прочих шаманов иметь у себя в помощниках демонов, духов, джиннов. Потому что из человека, даже любимого ученика, такое чудище, пожалуй, не изобразишь…
которая не единожды гримировала меня и прекрасно знает, что поверх лица у меня находится рожа. Она вполне заурядна, зато подвижна, растяжима и вполне бесстыжа.
Зато под рожей у меня расположено лицо. Оно прекрасно и удивительно.
Впрочем, его мало кто видел.
который учил меня, злобное, малолетнее (в ту пору) существо, любить жизнь.