— Хочешь еще один? Он вообще охуенный, но он подольше, он минут на двенадцать.
А давай ты мне его с собой дашь? Я дома его покатаю. Я с тобой поговорить хочу, узнать, как ты, я тебя два месяца не видел, а ты — маньяк, ты вообще, кроме миксов, хоть что-нибудь делаешь?
— Ни хрена себе! Я за эти два месяца шесть раз в Турине был!
— У Лопелло?
— И еще одного клиента он мне привел, ничего такая студия, два зала, делают зоо, причем, знаешь, почти без людей, типа, кошки, собачки; один раз двух крокодилов записали!
— А это разве чилли?
— А то! Они ж держат животных в неволе и стимуляторы им дают; это уже лет восемь как запрещено, зеленые всех поимели после тех трех попугаев.
— А, да, помню. Мы тогда хуели просто от этой истории.
— Ну вот. Теперь чилли. Короче, я тут намотался в Турин по самое не хочу. Но теперь бабки есть, две недели никуда не поеду. Я уеду на дачу завтра, ты хорошо это, что пришел. Я тебя увижу уже знаешь когда? У Райки на дне рожденья, я вот на него вернусь.
— А она отмечает в Москве?
— Да, снимает, знаешь, какой-то древний домик на площади Восстания, два этажа, дикая развалюха, говорит, но однажды она там как-то особо удачно потрахалась — какое-что что-то среди бела дня, ну, Райка, что-то такое, ты знаешь.
— Ода.
Райка — это такая история, что у меня при одном воспоминании начинает побаливать прокушенное ею пять лет назад правое плечо. Райка — это да, Райка — это да.
— И что ты там на даче будешь делать?
Аааа! (Палец поднимает кверху и смотрит, как мудрый бибизян, хитрый и лукавый.) У меня сейчас такое получается, что ты себе даже не представляешь! Я чего, говорю тебе, бледный? Я до четырех утра парился с одной штукой, но надо туда ехать, там у меня техника получше, я там смогу добить уже все.
— Маньяк.
— А хули!
— Скажи мне хоть, что не химия.
— Не, слушай, нет; я один раз купил у этих чуваков, которые Виталика взяли, кокс, блядь, мне чуть нос не разорвало, я не хочу больше, все.
— Его в нос засыпают?
— Втягивают полосочкой.
— Говно какое.
— Я тебе говорю, пиздец. Нет, химия — это я не могу, это на хуй; ну, то есть я понимаю, как это охуенно и что можно понять из нее, и все такое, но просто вот не могу, мне плохо. А вот ты скажи мне, ты с Виталиком после приезда говорил?
— Еще нет. А что, мне приготовиться к худшему, да?
— Нет, чего… Как дочка его?
— Ну получше вроде; я вот с Адель успел поговорить, Еввка уже в рехабе, и вроде нормально все, потихоньку даже разговаривает, правда, не спит почти, колют ей много, все такое. Но вообще — из шока легко вышла, она вообще молодец, сильная девочка, такая упорная, все будет хорошо, прорвемся.
— Ну круто; потому что я вижу — Виталик бодрый такой, все такое, хорошо выглядит, подсел ко мне в «Даун— Хаусе», что-то такое рассказывал…
— Да, это он умеет — хорошо выглядеть.
— Да, такой весь; с девушкой меня познакомил…
— Дорогой, ты к чему ведешь? Простым текстом: у моего брата опять баба на стороне?
— Ну откуда я знаю? Может, он там просто с ней тусовал…
— Щ, ради бога!
— Ну такая ничего тетка, нервная немножко, правда, такая, знаешь, высокая, с зелеными волосами, у нее еще морф, кажется, такие брови чуть-чуть витком…
— О, нет. Таня Лаврухина! Она же алкоголичка!
— Ну, это не знаю. А так — ничего телка, волосы зеленые, улыбается… Слушай, ну, может, мне показалось просто.
— Ладно, слушай, на хуй эту тему; я не могу, нет сил. Меня тошнит совершенно от обсуждения его личной жизни, он пусть делает что хочет, я не собираюсь об этом знать
— Ну прости, правда.
— Хуйня, забудь.
— Я, собственно, не для этого заговорил. Есть другая проблема; ну, не проблема, но может оказаться проблемой.
— Представляю себе. Относительно моего брата, дорогой Щ, все, что может оказаться проблемой, оказывается катастрофой.
— Ну, типа, я бы предпочел, чтобы он тебе сам сказал, но я тебе скажу, ладно: короче, с его работой все не очень хорошо.
— Типа?
— Ну я вчера видел Гегеля там в одной тусовке, он мне сказал, что вот «чувак, которого ты привел, — у нас проблема с ним». А что, типа, говорю, много плохих трипов? Ну, ты ж понимаешь, бывает, все такое. Нет, нет, говорит, это все в порядке, но понимаешь, говорит, «у нас есть серьезное подозрение, что он уносит на сторону ту химию, которую мы ему даем, и говорит нам, что бэд трип». Я говорю так осторожно, не хочется же сразу претензии: «Ну ты покажи мне пару раз, может, не так уж бэд, да и на бэд, знаешь, бывает спрос, или, может, нарежем чего, — ну, я аккуратно ему говорю: — Все-таки ты понимаешь же, сколько доза стоит, жалко на корню зарубать…» «Так он, — говорит Гегель, — принес что-то, но вот явно это не бэд, такое не запарывают, ну, подчистить, и все, он нам и похуже сдавал. Ну, то есть, — говорит, — если мы решим, что нам не кажется, то мы его, конечно, за жопу не возьмем, потому что он твой друг и все такое, но я тебе честно говорю, — говорит, — что мы его выкинем, и мало того — это вопрос, понимаешь, отношений со своими для меня, — мне придется своих, кто химию на бионы пишет, ну, кроме меня, предупредить, чтобы работы ему не давали». Такие дела. Ви-та-лич-ка…
— Ну, я не хотел портить тебе настроение, но ты знай, потому что он опять без работы останется, если так. Может, скажи ему, потому что я с ним все-таки не так уж хорошо знаком — такие вещи говорить.
— О да, я скажу. Я хорошо представляю себе этот разговор, но я скажу.
— Да ладно, ты не парься так ужасно, прорвемся; может, все хуйня еще.
— Да, небось хуйня. Послушай, Щ, у меня к тебе разговор был.
— Ну? Давай, я тебе потом еще одну штуку покажу, я тебе собаку мою покажу, она во дворе.
— Мало тебе кролика?
— Ты увидишь! Ну?
— Послушай, Щ, тут такое дело. Я сейчас съезжу в Израиль на пару дней, потом вернусь в Москву. Но еще через месяц я, видимо, опять туда уеду. И, видимо, останусь там жить.
—
Вот чем больше я хожу здесь и чем внимательней смотрю, тем больше меня берет зло на Бо; какой проект он мне испортил! Что бы я сейчас ни сделал, как бы я виртуозно ни запихнул трех человек в одну комнату, как бы гениально ни передал обстановку концлагеря детальками, шовчиками, шрамиками, двумя булавочками, которые хранят как зеницу ока, потому что других-уже-не-будет, — но лишить меня возможности сделать кадр ют с такой шеренгой, идущей в газовую камеру, глядя в камеру операторскую, — это скотство не только по отношению ко мне, но и по отношению к кинематографу. Я бы даже в special edition дал биончик — на тридцать секунд! — одного из этой шеренги. Уффф. Не хватает злости.