— Тебе его не хватает, да? — спрашивает Айдас.
— Как тебе сказать. С одной стороны, ужасно не хватает, конечно. Но не самого Ленца, а, к примеру, возможности выпить с ним пива. И проговорить полночи о самых важных в мире вещах. Или проснуться в шесть утра от звонка: «А поехали в Норвегию» — «Господи, но почему именно в Норвегию?» — «Там фьорды». И в семь уже сидеть за рулем, а в десять пить кофе на бензоколонке в Латвии, спешно созваниваясь со всеми заинтересованными лицами: «Меня опять похитил Ленц, вернусь через неделю». До слез жаль, что всего этого больше не будет. И почти невозможно поверить. Потому что, по моим ощущениям, сам-то Ленц никуда не делся. Он по-прежнему где-то рядом. Предположим, поселился на заброшенном хуторе, адрес никому не сказал и выключил телефон. Вполне нормальное для него поведение — скажешь, нет?
— По крайней мере, никто бы не удивился, — невольно улыбается Айдас.
— Ну вот, и я о том же. Мне, честно говоря, почти обидно — ишь, развлекается где-то там без меня! Но чувства потери, как, например, после смерти деда, с которым мы вовсе не были близки, нет. В исполнении Ленца даже смерть оказалась совсем не трагическим событием. А просто досадной выходкой. Которую все его друзья, конечно, заранее готовы простить не торгуясь. Потому что — это же Ленц! А мы — дела его рук. Ну, кто как, а я — так точно. Он даже имя мне дал. Вернее, переделал паспортного «Георгия» на свой лад. Мама сперва фыркала, но уже на следующий день звала меня только Йорги, и все остальные, включая, не поверишь, школьных учителей.
— Ну надо же, — говорит Айдас. — Был совершенно уверен, что тебя так с самого начала звали.
— Теперь даже моя бабка в этом уверена. Хотя кому и помнить семейные хроники, как не ей. Думаю, штука в том, что Ленц не просто сочинил мне новое имя, а каким-то образом угадал настоящее. Или даже утащил его из каких-то тайных ангельских архивов. Я бы совершенно не удивился, если его порой пускали туда порыться; ангелов можно понять, Ленц — это Ленц. Однажды я нарисовал его скачущим по облакам на одной ноге, и это — самая правдивая правда о нем. И в то же время второй ногой он стоял на земле, да потверже многих. Материальный мир у Ленца становился шелковым, протекающие краны, искрящие розетки, глохнущие двигатели и сломанные каблуки — все вытягивались перед Ленцем во фрунт, говорили: «Яволль!» — и делали, что он велел. То есть начинали работать, как миленькие. Это выглядело почти как колдовство, но на самом деле Ленц просто ясно понимал, как все устроено. И не боялся никакой работы — это тоже важно. Гениальные лентяи быстро выдыхаются, а Ленц жил в постоянной готовности что-нибудь сделать. Все равно что, по обстоятельствам. Всему, что умею, я научился у Ленца. Или из-за него, что в общем одно и то же. Разве только ложку держать и на горшок ходить — сам. Тут Ленц просто не успел вмешаться.
— И еще рисовать, — подсказывает Айдас. — Рисовать-то ты точно не в тринадцать лет начал. Мы же с тобой с шести лет в художественную школу вместе ходили. А Ленц в ту пору, как я понимаю, благополучно сидел в своем Берлине и о существовании твоей мамы даже не догадывался. О твоем — тем более.
— Так-то оно так. Но, кстати, если бы не Ленц, я бы это дело бросил. Уже твердо решил — надоело, не хочу, не буду. Однако благодаря ему начал все заново. И с тех пор уже не останавливался.
— Хочешь сказать, Ленц тебя и рисовать учил?
— Если речь о технике, то конечно нет. Рисование — одна из немногих областей, в которых Ленц ни черта не смыслил. Зато он подарил мне карандаш.
— И что с того? Времена, конечно, были непростые, но карандаши дефицитом вроде даже тогда не считались.
— Ну, кстати, смотря какие. Хороший кохиноровский карандаш был большой ценностью. Но Ленц вручил мне настоящую антикварную редкость, немецкий Фабер-Кастелл. В очень приличном состоянии, всего наполовину использованный. Повторяю: не американский, немецкий. Ага, все равно не восхищаешься. Значит, ты не в курсе, что американцы наложили лапу на Фабер-Кастелл аж в тысяча девятьсот восемнадцатом году. [40] Следовательно, карандашу к моменту нашей встречи было как минимум семьдесят лет. А скорее много больше. Ничего так, да? Но дело даже не в этом, подростки редко оказываются страстными любителями антиквариата, и я не был исключением. Штука в том, что Ленц сказал мне, будто карандаш волшебный.
— И ты повелся? Сколько тебе, говоришь, было лет? Тринадцать? Многовато для сказок о волшебных карандашах.
— На сказку я бы и в семь лет, пожалуй, не повелся. Но Ленц умел убеждать. Да и карандаш выглядел достаточно необычно, чтобы я, по крайней мере, начал слушать прилагающуюся к нему историю. А этого совершенно достаточно, когда имеешь дело с Ленцем. Хлоп — и ты уже на крючке.
— Вообще-то да. Ленц был великим мастером развешивания лапши на чужих ушах. Но волшебный карандаш?! Кстати, в чем именно заключалась его волшебность?
— О, это отдельная история. Очень изящное решение. Ленц утверждал, будто все, нарисованное этим карандашом, непременно овеществится. Но, конечно, не прямо у нас на глазах. То есть не спрыгнет с бумаги нам навстречу. Мы, скорее всего, вообще никогда не узнаем, как и где оно воплотилось. Разве только если очень повезет. Это звучало гораздо более правдоподобно, чем любая иная версия. И не менее заманчиво.
— Почему, кстати, заманчиво? Какой бонус полагается в такой ситуации художнику?
— Ну как. Сам факт, что по моей воле где-нибудь что-нибудь непременно случится. И не что попало, а как сам решу. Такой специальный бонус лично для меня. Я же, собственно, рисование бросить решил не потому, что мне не нравилось это занятие. Очень даже нравилось. Просто я не видел в нем смысла. В тринадцать лет как раз начинаешь внимательно смотреть по сторонам и думать, что мир надо бы срочно изменить. И кто, если не я? Потому что, похоже, только я знаю, как правильно. А картинками ничего не изменишь даже в собственной жизни — так я думал. Ван Гог, к примеру, рисовал-рисовал, рисовал-рисовал. Такое прекрасное! Вообще лучше всех в мире. И что? А ничего. Изменилось в итоге только какое-то количество чужих интерьеров, да и то со временем, уже после того, как он умер. Причем даже не узнав, что на самом деле его картинки всем нравятся. Слава после смерти — кому это интересно.
— А если при жизни? Лично я в те годы был уверен, что обязательно прославлюсь. И меня это совершенно устраивало.