— Меня удивляет, что будет суд. Куда дальновиднее было бы заставить ее замолчать, когда она еще сидела в тюрьме. Средств для этого, думаю, было немало.
— Но с той минуты, когда обвинение выслушал представитель магистрата, это стало невозможно.
— Согласитесь, что присутствие на этом разоблачении представителя магистрата тоже удивительно! — подчеркнул барон де Курси. — Разве королева Марго не могла ограничиться приглашением только троих гостей? То, что она, не колеблясь, пригласила Жонена, означает, что она испытывает определенное доверие к словам этой женщины... А женщина эта, нужно признать, обладает немалым мужеством.
— Совершенно с вами согласна. Возвращайтесь скорее домой, барон! Похоже, буря успокоилась. Я думаю, что Галигаи окоротила бушующие волны.В самом деле, истошные вопли стихли, и мадам де Гершевиль поднялась с табурета, собираясь вернуться в покои королевы. Барон удержал ее.
— Прошу вас, уделите мне еще одну минуту! Я, знаете ли, хотел бы подать жалобу!
— Жалобу?
— Да. И еще я хотел бы узнать, как поступили с моим сыном.
— Вы же получили ответ: он находится в тюрьме в Брюсселе.
— Ответ-то я получил! Но в Брюссельской тюрьме его больше нет. Туда явился французский офицер в сопровождении небольшого отряда и с письмом, собственноручно написанным регентшей. От имени Ее Величества он потребовал выдать ему узников, поскольку королева сама желает их наказать.
— Наказать? Но они ничего не сделали, кроме как исполняли полученный приказ!
— Данный покойным королем. Но это еще не все: отрядом якобы командовал господин де Витри.
— Но господин де Витри не отлучался отсюда ни на шаг.
— Я знаю. Он сам мне об этом сказал. А теперь, маркиза, делайте выводы.
Мадам де Гершевиль оставалась несколько минут в неподвижности, а потом тихо проговорила:
— Послушайтесь доброго совета: держите Лоренцу как можно дальше от этого дела, которое начинает очень дурно пахнуть. Лучше всего было бы увезти ее в Курси, молясь, чтобы она не покидала поместья!
— Я только этого и желаю для нее... Но еще я хочу отыскать своего сына! И вы достаточно хорошо меня знаете, чтобы понять, что ничто меня не остановит! У меня... он единственный!
На последнем слове голос барона дрогнул, и он тут же закашлялся, словно в горле у него запершило. Де Шатовье, наклонившись к нему, прошептал:
— Последуй совету нашего доброго ангела. Спрячь своих дам под кровом великолепного Курси. Я постараюсь тебе помочь...
Барон и мадам де Гершевиль взглянули на старика, не скрывая удивления. Он хитро улыбнулся.
— Если я, тень королевы, хожу бесшумно, не нужно считать меня ничтожеством, как считают многие. Меня никто не опасается. Я слышу многое, что говорится и перед покоями королевы, и внутри их, — шепотом сообщил он.
Мадам де Гершевиль не могла удержаться и рассмеялась:
— Вот уж что правда, то правда: в тихом омуте черти водятся!
* * *
В тот же вечер особняк герцогини Ангулемской опустел. Хозяйке пришлось вернуться в Шантийи, откуда пришли дурные вести о здоровье маршала де Монморанси. Старый коннетабль тяжело заболел и не сомневался, что находится при смерти. Он хотел собрать возле себя всех своих родственников. Ее друзья де Курси не пожелали гостить в особняке без хозяйки, чтобы не лишать герцогиню слуг, к которым она привыкла. Лоренца поначалу встревожилась, но, получив разрешение «удалиться на некоторое время от двора, чтобы поправить свое здоровье», которое ей передали через мадам де Гершевиль, вздохнула с облегчением.
— Ну, вот вы и свободны, хотя бы на какое-то время, — с удовлетворением произнес барон.
— Что вы под этим подразумеваете?
— Подразумеваю то, что и следует подразумевать. На нашем острове мы перестанем быть поднадзорными. А если нам понадобится приехать в Париж, мы сделаем это без лишнего шума, одевшись скромно и незаметно. А главное, мы наконец-таки будем жить дома!
Дома! Этим все было сказано! Лоренца на мгновение даже почувствовала себя счастливой при мысли о том, что они возвращаются в замок, который она успела полюбить и где ей было так хорошо. Зимние холода ничего не значили. Напротив, хранимый лесами и водами, замок Курси был теплее и удобнее многих парижских особняков. А главное, в Курси все напоминало ей о Тома. И если его затянувшееся отсутствие причиняло Лоренце несказанную боль, то там, в родном ему месте, надежды станут живее и ощутимее. А уж уехать подальше от Лувра и не дышать его тяжелым отравленным воздухом было просто подарком судьбы. Не слышать больше крикливого голоса Медичи, обходившейся с ней как с простой служанкой, избавиться от «внимания» сладкого сеньора Кончини и встреч с де Саррансом! Воистину это было освобождением.
До того, как они покинули улицу Паве, Лоренца получила записку от Луизы де Конти: полковник де Сент-Фуа пренебрег бушующей бурей, которая его ничуть не впечатлила, и заявил регентше протест по поводу того, как обошлись с его лучшими офицерами, посадив их под стражу. Он потребовал их немедленного возвращения во Францию, ибо, возможно, у них и было какое-либо особенное поручение, но возможность выполнить его они утратили. А у эрцгерцога нет ни малейшего основания брать французских офицеров в плен. Ответа полковник пока не получил.
Де Курси вернулись в свое имение.
Прошло несколько дней, и ледяной ветер страха пронизал королевский двор, подняв в народе волну страстного любопытства и негодования.
Жаклин д'Эскоман, помещенная в Консьержери, беспощадно и открыто обвиняла мадам де Верней и герцога д'Эпернона в том, что они вместе с испанцами подготовили заговор, что через них испанцы были осведомлены обо всем, что говорилось на Королевском совете, что при их содействии было осуществлено убийство короля. Бывшая камеристка маркизы обвиняла ее в том, что она позаботилась об убийстве прево Питивье, у которого оказался слишком длинный язык. Д'Эскоман также сообщила, что не раз встречала Равальяка в доме госпожи де Верней, где ему подавали милостыню, равно как и в доме мадемуазель дю Тийе. На одной из очных ставок дело дошло чуть ли не до драки, и стражникам с большим трудом удалось разнять двух женщин, едва не вцепившихся друг другу в волосы... Страсти накалились до такой степени, что парламент, президентом которого был Ахилл де Арлэ, решил, что суд должен быть публичным. Парламент не мог поступить иначе, стремясь таким образом поддержать как авторитет суда, так и авторитет регентши, чье имя неоднократно звучало в показаниях.
Жаклин д'Эскоман до начала процесса, разумеется, содержалась в заключении. Но место ее содержания было известно, и при желании ее можно было навестить. Безусловно, не объявляя об этом громко и не обойдя мздой тюремщика.
И вот однажды вечером ее навестил один прелат. Жаклин д'Эскоман сочла его человеком весьма высокопоставленным, заметив под широким черным плащом фиолетовую сутану. Впрочем, он и не скрывал своего звания.