Кейт посмотрела на него поверх краев бокала и решила проверить, насколько правдивы его слова относительно честности и сдержанности. Что же, сейчас все будет ясно...
– Я предпочла бы не извинение, а объяснение, – очень вежливо заметила она.
– Достаточно справедливо. Если бы ты подплыла ко мне с той же кокетливой миной и заявила, что пять минут назад обручилась с кем угодно, кроме Эвана Бартлетта, я бы крайне учтиво и крайне неискренне поздравил тебя и пожелал всего самого лучшего. Знай я о твоей помолвке с Бартлеттом дольше двадцати секунд до того, как ты встала передо мной с тем же игривым выражением лица, я не дал бы тебе удовольствия видеть свою реакцию на столь «радостное» сообщение. К сожалению, все пошло не так, как мы ожидали.
Митчел потянулся к салфетке, зная, что Кейт будет легче солгать, если не почувствует на себе его взгляда.
– У меня произошла неприятная история с Бартлеттами. Эван рассказывал тебе об этом?
– Да, – кивнула Кейт. – Он рассказывал, как ты относишься к нему и почему.
Довольный ее ответом Митчел вскинул голову и вознаградил ее искренность еще одним откровенным объяснением:
– Я отказывался иметь ребенка от Анастасии, зная, что даже в этом случае она не пожертвует своей свободой и не изменит образа жизни. Она сидела на наркотиках, и ситуация все больше выходила из-под контроля. Вскоре она окончательно сорвалась с катушек. Вернулась из Парижа с двумя щенками йоркширского терьера, одетыми в наряды из собачьих бутиков, постоянно играла с ними и повсюду брала с собой. Несколько месяцев они были главным в ее жизни, после чего она потеряла к ним всякий интерес и уже не обращала внимания на бедняжек. Когда они по-прежнему попытались бегать за ней по пятам, она стала раздражаться и вскоре кому-то их отдала, решила, что вместо этого ей нужны лошади, и купила двух чистокровных коней, к которым ни разу не подошла. Потом ей захотелось ребенка.
– Но с детьми все по-другому. Они берут в плен твое сердце. Если она быстро остыла к щенкам или лошадям, еще не известно, произошло бы то же самое с ребенком. Может, она не стала бы равнодушной матерью.
– Может, и нет, но в то время у меня были еще и иные причины не иметь детей. Я считал это слишком большим риском, тем более что не знал, какие гены ношу. Судя по тому, что Бартлетт рассказал тебе о моем детстве, ты должна понять, почему я испытывал подобные чувства.
Ошеломленная тем необычным обстоятельством, что он готов открыть ей свою душу, чувствуя, как болит сердце за человека, пережившего столько бесполезных страхов и столько отчаяния, Кейт опустила глаза, подумав, что Митчел был прав, настаивая на разговоре. И потому решила, что ей тоже нечего скрывать.
– Мне ни к чему расспрашивать о тебе. Я и без того все знаю. Эван рассказал только о том, как Уайатты избавились от тебя в детстве. Но мне известна и вся твоя последующая жизнь.
– А именно?
– Сейчас объясню, – улыбнулась она, разглядывая его из-под опущенных ресниц. – Я знаю, что ты с восьми лет побил все школьные спортивные рекорды. Знаю, что ты отлично учился по всем предметам, если не считать рисования. Знаю, что тебе некуда было ехать, когда школы закрывались на каникулы, поэтому ты оставался с кем-то из преподавателей или со смотрителем, а летом отправлялся в лагерь. Знаю, что школьникам полагалось писать домой дважды в месяц, а ты писал смотрителю из своей прежней школы. Я также знаю, что ты интересовался религией в самом широком смысле, но ни одной в особенности. И менял ее в каждой очередной школе. – Склонив голову набок, она лукаво спросила: – Может, тебя увлекала теология?
– Нет. Я просто старался проводить в церкви как можно меньше времени. И поскольку в пансионах посещение церкви вменялось в обязанность, я менял верования в зависимости от того, какая церковная служба оказывалась всего короче.
– Но иудаизм требует много времени.
– Вовсе нет, когда поблизости нет ни одного раввина.
Кейт рассмеялась, и губы Митчела чуть дернулись в ответной улыбке. Но только до тех пор, пока он не осознал, что даже через три года по-прежнему беспомощно барахтается в сетях этих рыжих волос и захвачен в плен сверкающими изумрудными глазами в обрамлении светлых ресниц.
Митчел поспешно притушил улыбку и быстро поднес ко рту стакан. Очевидно, ей известно только то, что было в его школьных документах. Интересно, каким образом ей удалось в них заглянуть?
Но тут Кейт, вдруг став серьезной, выпалила нечто такое, отчего Митчел разом насторожился:
– И я знаю, кто такой Калли. Иначе не согласилась бы оставить с ним Дэнни. Каллиорозо стали для тебя чем-то вроде семьи.
– Где ты раздобыла эти сведения?
– Детективы, расследовавшие убийство твоего брата, собрали на тебя досье.
– Да, Эллиот мне говорил. Как ты его достала?
– На следующий день после моего возвращения с Сен-Мартена Грей пригласил меня в свой офис «поболтать». У него было собрано толстенное досье, включая наши снимки с Сен-Мартена. Он и сказал, что ты главный подозреваемый в том деле.
– И какого дьявола он ожидал узнать от тебя?
– Он спрашивал, как долго мы знакомы и что ты рассказывал мне о своем брате.
Кейт помедлила, неожиданно отвлекшись хмурой гримасой на красивом лице Митчела, потому что в этот момент он удивительно походил на расстроенного Дэнни, разве что выглядел при этом куда более грозным.
– Так или иначе, через четыре месяца после того дня я оказалась в ужасном положении. Беременна ребенком, чей отец был для меня полнейшей тайной. Я вспомнила то досье, отправилась в офис Грея Эллиота и попросила разрешения просмотреть документы. С точки зрения этики он не мог позволить мне сделать это. Но поскольку к тому времени убийство твоего брата уже было раскрыто, вряд ли это досье могло ему пригодиться.
– Он не имел права никому его показывать.
– Радуйся, что он все-таки сделал это, – посоветовала Кейт. – До того дня мне в голову не приходило, что я смогу полюбить своего ребенка. Но, прочтя все, что содержалось в досье, я поняла тебя. Поняла, почему тебе потребовалось сквитаться с Бартлеттами, и почему ты ухватился бы за любой шанс это сделать... даже соблазнив меня.
Шок и растерянность вытеснили в Митчеле все остальные эмоции. Внешне спокойный, но напряженный, как струна, он изучал ее, оценивая выражение лица, жесты, рассуждения, в поисках фальши. Но она продолжала говорить, и он не смог услышать ни одной лживой нотки, и это причиняло такую боль, что он почти желал, чтобы она оказалась лгуньей, и одновременно страстно мечтал, чтобы каждое слово оказалось правдой.