И торжественно развернула скомканную бумажную салфетку. Я заглянул и ничего не понял.
— Что это ты притащила?
— Составляющие щербета по-херсонски, — строго сказала Танечка.
И начала вынимать из салфетного комочка крохотные кусочки, показывая мне и комментируя:
— Изюм. Курага. Грецкий орех. Урюк. Узнаешь?
Я молчал. Мысли заметались, как перепуганные мыши, ощутимо тыкаясь в виски.
— Совершенно верно, — вздохнула Танечка. — Это тот товар, который Тенгиз и Теймураз привезли из Тбилиси. Нас с тобой, дорогой, угощали тбилисским щербетом.
Я призадумался. Я понимал, что Танечка возмущена этической стороной дела, и в известной степени разделял ее негодование. Херсон и впрямь поступил по-свински, не сказав ребятам, что берет их товар себе. Но как бы там ни было, а он выручил их, не позабыв, правда, позаботиться о своих интересах, поскольку в нем, как выяснилось, с детства уютно дремал трактирщик. С точки зрения прямолинейной, как Николаевская железная дорога, советской морали тут было, от чего поморщиться. Но не более того, так как никакого уголовного деяния далее не проглядывалось, как бы сердито ни хмурила бровки Танечка. По-своему она была права, но у меня в висках билось нечто иное.
А где Херсон Петрович раздобыл денег на эту гуманитарную помощь? Снял со сберкнижки, как уверяла его супруга? Но ведь все вклады обесценены. Что, увидев фрукты для щербета, решил их заполучить, залез в долги, купил компот, а заодно и открыл мечту своего детства? Это за рамки возможного не выходит. И все же…
И я сказал:
— Танечка, напомни, пожалуйста, господину Метелькину о журналистском расследовании, которое он тебе обещал.
Когда люди любят друг друга, не только их сердца бьются в одном ритме, но и мысли их обнимаются на лету. Танечка позвонила нашему местному издателю и журналисту, была озорна и обворожительна, пригласила быть у нас запросто, и обалдевший от такого внимания Метелькин тут же заверил ее, что представит ей материалы журналистского расследования в первую очередь.
После этого разговора наш влюбленный журналист стал звонить нам очень аккуратно дважды в день. Танечка неизменно была сама любезность, не забывала звать в гости, но он столь же неизменно отвечал, что влез в расследование, что занят по уши, что никогда не переживал такого подъема духа, и славил Танечку и собственную профессию. Но упорно не появлялся, отговариваясь грядущей сенсацией.
Я, грешным делом, подозревал, что Метелькин, наобещав и кое-где посуетившись, сообразил, что дело дохлое, поскольку, кроме журналистского удостоверения, ничем журналистским более не обладал. А тут наобещал, как крыловская синица, а море так и не загорелось, и он мечется и тянет, чтобы выйти из скользкого положения с наименьшими потерями для самолюбия.
Как-то дня через два, что ли, он вдруг заявился в кафе, где я иногда обедал, огляделся и присел за мой столик.
— Не помешаю?
— Никоим образом. Что-нибудь заказать?
— Нет, я по делу. — Он полез в свой дипломат, с которым не расставался, считая его непременной принадлежностью каждого журналиста, и достал лист бумаги. — Собираю пожертвования. Семьям погибших в Чечне. Подмахни, сколько не жалко.
Я подмахнул, сколько позволяли семейные расходы.
— И распишись, как обычно.
Расписался, как обычно, и он, поблагодарив, сказал:
— Привет вашей очаровательной. Буду звонить, если позволит.
И ушел.
Обычно Метелькин звонил утром, когда я был на работе, и вечером, чтобы, так сказать, сгладить звонок утренний и поговорить семейно. А тут вдруг позвонил мне в кабинет в разгар рабочего дня. Голос у него был загадочно напряженным и небывало деловым, что меня, признаться, слегка удивило.
— Я тут такого накопал… — В трубке раздался вздох: видно, он и сам был не очень-то рад своим открытиям. — Бомба, словом. У тебя никого в кабинете нет?
— Один как перст. Говори смело.
— Нетелефонный разговор.
— Тогда приходи.
Помолчала трубка. Потом сказала:
— Только часов в семь, не раньше. Мне надо сначала к жене на дачу подъехать.
— Тогда от нее — прямо к нам.
— От нее — к вам. Учти, с документами!..
— Учел. Ждем.
Я позвонил Танечке, что вечерком наконец-то заглянет ее воздыхатель с какими-то очень важными документами.
— Откопал? — радостно сказала она. — Признаться, я не ожидала. Не знаешь, что за документы?
— Нет, — сказал я. — Метелькин темнит, как всегда. Приготовь что-нибудь этакое.
А перед самым концом работы мне позвонил Сомов. Из милиции. Он когда-то мечтал поскорее уйти на пенсию, а теперь боялся, что ему эту пенсию вот-вот предложат.
— Никуда не уходи. Я за тобой заеду.
И положил трубку. Я ничего не понял, но мне почему-то стало неуютно. Нормальный рефлекс советского человека на звонок из милиции. Вскоре позвонили с поста:
— Вас просит спуститься подполковник Сомов.
Спустился. Сомов пожал руку, пошел вперед, и я пошел за ним. Он вообще был не очень-то разговорчивым, но сегодня так сжал губы, что от них осталась одна полоска. Сели в милицейский уазик, шофера не было, и машину вел Сомов. Молча.
— Куда едем-то, милиция?
— Метелькин разбился на машине, — сквозь зубы сказал он.
— Как разбился?
— Вот и я спрашиваю как. — Подполковник помолчал. — Он хотел, чтобы я с ним вместе вечером поехал к тебе. Какие-то документы, что ли. Он тебе что-нибудь говорил?
— Про тебя — впервые слышу. Он говорил, что один приедет.
— Боялся?
— Скорее волновался. Бомба, сказал.
— Бомба? — насторожился подполковник.
— Он имел в виду сенсационный материал, который раскопал. Относительно ссуды Херсона в банке.
— Приехали, — сказал Сомов. — Замкни язык.
Вправо от шоссе отходила проселочная дорога. Сомов остановил уазик, не доезжая до поворота. И на этом повороте стоял «жигуленок» Метелькина с разбитым передком. В салоне уже никого не было, на водительском месте и на руле виднелись пятна крови.
— Увезли, — вздохнул Сомов. — Сказал же, чтобы без меня ничего не трогали.
Возле разбитой машины суетились ребята из следственной группы, за которыми наблюдал прокурор Косоглазов. Сомов пошел к ним, а мне, стыдно признаться, стало чуточку легче, что ли, на душе от того, что жертвы за рулем не оказалось. Однако облегчение было временным. Подполковник вернулся, буркнул:
— Едем в морг. На опознание.