Допили мы эту водку из святых бутылок. Маркелов расплатился, Сомов повез вдову с сыном на их дачку, а мы пошли пешком. Шли молча, пока Маркелов не сказал:
— Даже похороны у него украли. Впрочем, наверно, все логично. Нескладный человек не может сложить складную жизнь.
Я знал, что покойный был влюбчивым болтуном, непризнанным сочинителем застольных стишат, знал даже, что грыз его червячок самоутверждения, но все это как-то складывалось в образ, что ли. А единственный друг назвал его нескладным, и я поинтересовался почему.
— Сам считай… — Маркелов почему-то вздохнул. — В местной администрации не прижился, женился случайно, развелся не вовремя, сын — малость не в себе.
— То есть?
— То есть воды, конечно, принести может, печку истопить может, даже гвоздь с четырех попыток забьет. А учиться неспособен, четыре класса — кое-как. А после рождения ребенка Метелькин с женой развелся. — Маркелов помолчал, прикидывая. — Так думаю, что если бы знал тогда, что с сыном такое несчастье, может быть, и не оставил бы семью. А когда узнал, поздно было. Еле-еле Полину уговорил уча-сток на свое имя перевести, она — с характером. Дачку им там построил. Летнюю, правда, дощатую. Шестнадцать квадратных метров, но зато — с печкой. А стены-то насквозь светятся. Полина говорила, что зимой холодина страшенная, чуть волосы к подушке не примерзают.
— А почему они зимой на городской квартире не живут? — спросил я. — Метелькин вроде бы холостой.
— Прежде на зиму переезжали, а теперь и квартиры-то больше нет… — Маркелов еще раз вздохнул: близко принимал он и впрямь бедственное положение разведенной вдовы. — Он же квартиру продал, чтобы собственную газету издавать. Мечта всей его нескладной жизни. Ну, выпустил три номера своей «Метелицы» и — сгорел. Не покупали ее в нашей глухомани.
Он помолчал, прикидывая, стоит ли говорить. И сказал чуть виновато, как мне показалось:
— Ты, это… досками помочь им не можешь? У тебя же упаковочный цех не для макарон, там доски добрые. А я им до зимы домик обошью. Сомов на твою помощь глаза прикроет, он мужик неплохой, и я с ним поговорил на эту тему.
Расхожее наше слово «попробую» Маркелову говорить не следовало. Он был категоричен и весьма щепетилен. Поэтому я и сказал:
— Сделаю, сколько могу.
— Лады.
— И молотком постучу с тобой вместе
— Совсем годится. — Маркелов улыбнулся едва ли не впервые. — А после стука — там же, а? Шашлык за мной.
Помолчал. Сказал вдруг:
— Кима пригласи. Что-то он мне покойного кое в чем напоминать начал. Не находишь?
— Разве по линии невезучести.
— Во-во. Встряхнуть его надо малость.
Помолчали. Потом я сказал:
— Метелькин в тот день ко мне должен был заехать. Вместе с Сомовым. Подполковник считает, что он докопался до каких-то документов.
— Знаю, — сквозь зубы выдавил Маркелов. — Метелькин у меня копал. Его интересовали номера вагонов, которые мы цепляли за проходящие составы. Происхождение этих вагонов и маршрут следования.
— Значит, ты… как бы в курсе?
— Именно — как бы, — усмехнулся Маркелов. — Все маршруты — в южном направлении. Владикавказ, Грозный, Майкоп. Это мне известно. А вот откуда эти вагоны и какие грузы были указаны в накладных — мне неизвестно. Пропало все это.
— Как так — пропало?
— Натурально, с корнями. Когда Метелькин погиб, я сразу сообразил, что за документы он вез. Ринулся к диспетчерам, перерыл все книги, а в них — листы вырваны. С данными о тех вагонах.
— Думаешь, из-за этих документов Метелькина и убили?
— Из-за длинного языка, — жестко сказал Маркелов. — Он наверняка кому-то позвонил и похвастался, что на крючке держит.
— Ну, вряд ли, — усомнился я. — Должен же он был понимать… Мне вон в трубку орал «Бомба!» Зачем же о бомбе-то говорить?
— Не хочу о покойнике плохого думать, но мечта, с долгами связанная, — плохая мечта. Опасная. А он этой своей бомбой вздумал перед чьим-то носом помахать. Мол, либо выкупи у меня матерьяльчик, либо — взорву.
— Ты так думаешь?
— Он газету мечтал издавать, деньги искал после полного своего провала, где только мог, но никто ему не давал. А тут появляется шанс. Вот причина, почему он с Сомовым вместе к тебе заехать решил. Сомов — это не просто милиция, это запал той бомбы. Вот почему его и поторопились убрать. Да неумело, глупо, с добиванием по голове. Значит, некогда было профессионала искать, сами действовали. Сомов признает, что это убийство, а проведет его по милицейским документам как дорожно-транспортное происшествие.
— Почему так думаешь?
— Знаю, а не думаю. Я с подполковником хорошо поговорил, пока на кладбище к траурному митингу готовились, и он многим со мной поделился. Ну, к примеру, известно тебе, что Метелькин вылезал из машины после того, как его машину встречная стукнула? Зачем вылезал, неизвестно, а только, как Сомов говорит, его не в машине убили. Стукнули по голове, на место труп запихали, следы уничтожили, и никаких доказательств. Вот почему Сомов и не хочет возбуждать дело об убийстве.
— Боится Сомов, что ли?
— Это вряд ли. Когда боятся — помалкивают. Во-первых, ему прокурор Косоглазов приказал, а во-вторых, на его отделении висяков, как блох на шелудивой собаке. А дело это заведомый висяк, ну и зачем ему дополнительные неприятности?
— Да, за Метелькина заступиться некому. Это Сомов точно взвесил. — Я, подумав, спросил: — А если грузовик тот поискать, который его крылом зацепил?
— Сомов сказал мне, что ударившая «жигуленок» машина была, по всей вероятности, военным «Уралом» темно-зеленого цвета. Дорожный патруль видел в этом районе похожую машину, но номера не заметил: на военные машины они мало обращают внимания. А свидетелей пока не нашли. Шоссе второстепенное, а время дорожного происшествия приходится на минимум загрузки.
— А если по воинским частям пошуровать?
— Пустое, — вздохнул Маркелов. — Во-первых, отопрутся, а во-вторых, «Урал» тот давно выправлен и перекрашен.
— А труба, которой его убили?
— Труба давным-давно в каком-нибудь болоте утоплена. Поди докажи ее связь с преступлением, даже если и найдешь по весне… — Он остановился, протянул руку. — Держи. И выбрось из головы уголовную хронику.
Крепко пожал мне руку, подмигнул невесело и свернул к Сортировочной.
Совет выбросить из головы криминальную хронику Глухомани был вполне дельным. Разумом я понимал, что правы и Маркелов, и Сомов, а согласиться с ними не мог. Без всякой логики — не мог, и все тут. Как говорил Маяковский, «тихо ворочалась в тине сердца глупая вобла воображения». Я чувствовал, как она там ворочается, и мне было неспокойно.