Ехали молча. Сомов гнал, словно убегал от собственных мыслей. Сказал вдруг:
— Никакой бомбы мои ребята не нашли.
— Какой бомбы?
— Ну, в смысле документов. Тех, которые он нам с тобой показать намеревался.
— Может, на даче оставил?
— Это вряд ли. Тогда мы его труп там бы и обнаружили. Вместе с женой.
— Как?..
— Так, — зло сказал Сомов. — Максимум, что он мог себе разбить при ударе машины, это нос, потому что его «жигуленок» стоял. Стоял на проселке перед выездом на шоссе, и проезжающая машина разбила ему фару да чуть помяла облицовку капота. Прокурор объявил это дорожно-транспортным происшествием, а у Метелькина — два удара по голове. Крови нет, а он — мертвый.
— Мертвый?..
Я был в таком состоянии, что ни на что не годился, кроме идиотских вопросов.
— Да — Подполковник помолчал. — Видать, трубой или еще чем-то обмотанным. На месте орудия убийства не оказалось, значит, с собой и увезли. А прокурор мне: «Копай как дорожно-транспортное, он погиб от столкновения. Вот так и оформляй». Ничего себе — дорожно-транспортное, мать их…
Вот и все. И нет больше сына метели. Отметелился он.
Наведение конституционного порядка что-то задерживалось, семь генералов не смогли поймать одного Радуева, а в Глухомань стали поступать цинковые мальчики уже вагонами.
И взвыла вся русская глухомань. И за этим народным воплем скорби совсем затерялась трагедия Метелькина, успевшего выпустить всего-то три номера своей газеты. День его похорон местная власть объявила днем траура по погибшим в Чечне, и все устремились на аллею Героев, в которой уже не вмещались все павшие герои Глухомани. Да и покуда еще живые тоже с трудом уместились, что особо подчеркнул Спартак в своей проникновенной речи.
А Метелькина хоронили в стороне, далеко от аллеи, заложенной пустым, кое-как сляпанным цинковым гробом безотцовщины Славика, далеко от митинга, медных тарелок и таких неуместных сейчас речей. Гроб был велик для Метелькина, незадачливый журналист выглядел в нем совсем уж маленьким, съеженным и потерянным. И были подле этого несуразного гроба всего четыре человека, не считая могильщика: вдова в черном кружевном платке, тощий сын, которого вдруг разобрала икота и он весь тратился на то, чтобы хоть как-то побороть ее, да мы с Танечкой. Все молчали, и ветер доносил обрывки речей.
— … наведение конституционного порядка…
— Прощайтесь, — сказал могильщик. — Я за напарником схожу, одни в яму не опустим.
И ушел, вручив мне лопату на сохранение. С аллеи Героев долетели грохот оркестровых тарелок, обрывки женских рыданий и троекратный салют автоматчиков. Потом стрельба и оркестр утихли и остались одни рыдания. И последнее прощание с погибшими сыновьями, женихами и братьями наконец-то стало человечным, простым и горьким, утратив казенные голоса, тарелки и залпы.
А мы молчали, глядя в гроб остановившимися глазами.
Могильщик, к моему большому удивлению, вернулся вместе с подполковником Сомовым.
— Одиннадцать гробов, — сказал могильщик. — Все ребята мои заняты. Гробы тяжелые, прямо невозможно как.
— Это точно, — вздохнул Сомов.
— Прощайтесь, — сказал могильщик. — Мне там помочь надо, ребята не справляются.
Вдова не проронила и слезинки, стояла молча, только согнулась еще больше, хотя больше уж было некуда. А сын наконец-то справился с икотой, опустился на колени перед гробом и поцеловал отца в лоб. А выпрямившись, сказал почему-то:
— Вот…
Мы с подполковником закрыли гроб крышкой, и могильщик привычно и буднично застучал молотком. Потом помогли могильщику опустить гроб в яму и долго ждали, пока он засыплет могилу землей.
— Все, — сказал он, наконец-то сформировав холмик. — Преставился раб божий.
И ушел. Вдова подняла сухие глаза, сказала виновато:
— Очень просим вас помянуть. Пожалуйста.
Пошла к выходу, но Танечка догнала ее:
— Извините, у меня одноклассник в Чечне погиб. Я обещала подойти туда.
— Да, да, конечно.
Танечка ушла. Мы вышли через кладбищенские ворота, и Сомов распахнул дверцы служебного уазика. Вдова что-то смущенно сказала, а подполковник спросил:
— Но адрес-то он знает?
И сел за руль.
Ехали мы недолго, какими-то мне неизвестными переулками, а остановились перед закусочной. Надпись на дверях сообщала, что здесь гарантируют сосиски и кофе, но запрещают горячительные напитки. Вошли, сдвинули два столика с алюминиевыми ножками и пластмассовой столешницей. Сели, и вдова заказала сосиски с капустой и кофе, а когда официант отошел, тихо произнесла:
— Извините, небогатые мы.
— Ничего… — Сомов ободряюще улыбнулся. — Сейчас Маркелов подойдет, нормально помянем.
Он явно был в курсе договоренностей, потому что вскоре и вправду появился Маркелов с кошелкой. Достал из нее круг колбасы, сыр, конфеты. Буркнул:
— Сейчас устроим..
Отошел к буфетной стойке, украшенной бутылками с разноцветной водичкой, пошептался с буфетчиком, с официантом, передал сумку и вернулся.
— Прости, Полина, что на похороны не поспел, — сказал он вдове. — Я коллектив приводил на мероприятие, только сейчас и освободился.
Поцеловал ее, взъерошил ладонью волосы сына, как маленькому, и сел рядом со вдовой. И опять все молчали, но молчание это уже не казалось тягостным. Оно было скорее скорбным, задумчивым и серьезным.
Официант принес стаканы, три пластмассовые бутылки с прозрачной жидкостью, чистые тарелки и еще одну — с малосольными огурчиками. И пояснил:
— Это — от нас.
И тотчас же ушел. Подполковник начал резать колбасу и сыр, а Маркелов разлил в стаканы водку из бутылок, на которых неделикатно бросались в глаза этикетки «Святая вода». Вздохнул, поднял свой стакан.
— Только не вставайте, хозяин специально просил. Боится, что разрешение на торговлю отберут. Помянем отца, мужа, друга нашего. Пусть земля будет пухом ему.
Вот так начались эти странные, робкие, будто в подполье, будто шепотом, поминки. А самым странным было то, что никто не разъяснял, каким замечательным человеком был Метелькин, как много он сделал для всех нас, как много оставил после себя, какого замечательного воспитал сына… Его даже по имени ни разу не назвали, и поначалу мне было как-то непривычно, а потому и неуютно, а потом я понял, что, вероятно, впервые в жизни присутствую на поминках, где не лгут. И это было самым удивительным в нашей насквозь изолгавшейся жизни. Удивительным и — приятным. И я даже подумал, что не все еще, быть может, потеряно, что есть еще — люди. Очень простые, ничем не знаменитые, кроме того, что не могут солгать на поминках.