Уж не помню, в чьем сопровождении я покинул баню. Помню только, что не Спартака, а кого-то нейтрального и не очень-то знакомого. Это, конечно, несущественно, и не в этом дело.
Дело в том, что возле выхода из бани я обнаружил двух молодцев лет семнадцати, стоявших строго, хотя и расставив ноги на ширину плеч. Но не спортивной стойкой они обратили на себя мое внимание, а — формой. Она была пошита точно по фигуре, сидела как влитая. И это бросалось в глаза, потому что вся наша как военная, так и разнообразные полувоенные формы всегда висели на их носителях, как монашеские одеяния. Это повелось еще с дореволюционных форменных одежд времен государя Александра III, который изо всех сил прятал расплывшуюся от пьянства фигуру, повелев своим подданным поступать точно так же вне зависимости от количества застрявших в них водочных паров. Русские офицеры сразу и на долгие времена потеряли элегантность, таская на себе метры болтающейся материи. А ведь до этого при всех прочих государях шили форму по фигуре, а не в расчетах на завтрашнее безудержное пьянство. Советская власть поступала точно так же, исходя то ли из нехватки портных, то ли из дешевизны массового пошива, практически навсегда заменившего пошив индивидуальный во всех мундирных организациях.
Но это было лишь первое зрительное и притом мимолетное удивление при первом шаге из бани в нормальную жизнь. Второе было куда как более впечатляющим и внезапным.
У выхода я наткнулся на Федора. Он был в той же черной форме без шевронов, но, в отличие от часовых, перетянутой портупеей.
— Здравствуй, крестный! — он радостно засиял. — Вот уж не ожидал вас здесь встретить.
— Почему же не ожидал?
До сей поры не понимаю, как меня угораздило задать самый главный вопрос.
— Ну, как сказать… — Федор замялся, оглянулся, сказал вороватым, пониженным голосом: — Не жалуют вас здесь.
— Кто же именно не жалует?
— Слыхал, — нехотя сказал Федор, но тут же неожиданно улыбнулся. — Твоя Татьяна, крестный, когда-нибудь в паричке ходила?
— Было дело. Знаешь, сам удивился…
— А она не удивилась, — жестко перебил он. — Она сутки напролет орала, что повыдерет ей рыжие космы.
— Кто — она?
— Ладно. Замнем.
Уточнять, кто именно хотел выдрать рыжие космы моей жене, он явно не собирался. Я понял и добродушно спросил:
— А ты-то что тут делаешь?
— Так отрядили меня из спортлагеря на охрану. Караулы проверяю.
— А что это за форма?
— Спортивная, — не очень охотно пояснил он. — Хорошая форма, ловкая. Спонсоры пожертвовали.
— Это какие же спонсоры?
— Ну… Не знаю. — Он недовольно вздохнул. — Мне караулы проверять.
— Пройдемся, — сказал я. — Перепарился я малость.
Мы завернули за баньку, прошли немного, и я увидел… «Урал». И остановился, точно наткнулся на стену.
— «Урал»…
— Что? — спросил Федор. — А, машина. Это наша, из спортлагеря. Я на ней ребят привез.
Я смотрел на морду грузовика. Правое крыло на сгибе было явно подкрашено совсем недавно, краска еще не выгорела.
— Ударился, что ли?
— Да не сегодня. — Федор виновато улыбнулся. — Доверил руль пареньку из лагеря на пустом шоссе: я ведь их и машины водить учу. А он не разглядел, что с проселка «жигуленок» выезжает, ну и зацепил крылом. Не сильно, пустяк. Я велел притормозить, выглянул, а мне от машины, знаешь, кто машет? Метелькин, журналист. Мол, все в порядке, езжай дальше. Ну, я сам сел за руль, парня отругал и поехал. Спешили мы тогда очень, Спартак Иванович приказал прибыть. Ну, я пошел, крестный.
И пошел. И я пошел. В разные стороны. Он — проверять своих чернорубашечников, я — расслабляться за общим питейным столом. Правда, в задумчивости.
Я понимал, почему Федор выглядел смущенно. Он был самолюбив и свое пребывание в семье Кима считал иждивенчеством. Не потому, что у него не было денег на карманные расходы, не потому, что никто не делал разницы между ним и Андреем, а потому, что не чувствовал себя самостоятельным взрослым мужчиной. Но профессии у него никакой не было, единственное, что он умел делать, это воевать да готовить других если не к тому же, то хотя бы к строевой службе. И очень обрадовался, что такая служба вдруг подвернулась в спортивном лагере. А то, что там, как выяснилось, стали готовить то ли будущих охранников, то ли будущих головорезов, ему было безразлично. Но моим мнением и отношением он все еще очень дорожил, и потому наша случайная встреча оказалась для него крайне неприятной.
Я подумал об этом походя, потому что застолье было шумным и, в общем-то, привычным. Здесь присутствовали те, с кем я если и не поддерживал дружеских отношений, то ни баньки, ни выпивки с ними не чурался. Хотя компании наши были далеки друг от друг, однако я много лет знал их всех по совместным совещаниям да заседаниям, не чувствовал себя чужаком и нормально поддерживал общий разговор на той ноте, которой он требовал.
А еще я всех почему-то разглядывал, хотя раньше подобного любопытства никогда не проявлял. Эта потребность возникла изнутри, что ли, и я даже мог определить момент ее возникновения. Желание разглядеть, что же скрывается за сияющими улыбками (это, между прочим, в день похорон погибших в Чечне глухоманцев!), было, пожалуй, бесцельным: я не знал, что хотел бы увидеть. Но, шаря глазами по лицам сотрапезников-собутыльников, я вдруг понял, что меж ними нет Херсона Петровича. Правда, он не входил в хозпартактив нашей Глухомани, но часто присутствовал на совещаниях с правом, так сказать, совещательного голоса. Во всяком случае, он их всех знал и даже не забыл пригласить на торжественное открытие своего дорассветного ре-сторана.
А вот его пригласить забыли. Это почему-то меня задело, и я спросил Спартака, уж не заболел ли владелец ресторанчика.
— А что ему здесь делать? — несколько брезгливо ответил гладиатор. — Тут не средней руки коммерсанты собрались, тут — вся наша элита.
Из этого ответа вытекало, что Херсона Петровича наш бывший первый к элите не причислял. И мне это почему-то запомнилось. По контрасту с банкетом по поводу открытия ресторана «До рассвета», что ли?
Ким не мог нарадоваться урожаю. В парниках и впрямь помидорные кусты гнулись под гроздьями плодов, а в огуречных грядках некуда было поставить ногу. Ким был настоящим корейцем — лучшим в мире огородником, и мы с Танечкой искренне радовались его радости…
— Нельзя все подряд помидоры с куста обирать, — поучал он нас. — Надо каждый еще на веточке нежно огладить, чтобы температуру его определить. Спелость мешает транспортировке, значит, надо такой брать, который в градусах еще до спелости не дорос.
Он накупил груду нежной бумаги и картонных коробок. Каждый помидор он аккуратно вытирал, заворачивал в бумажку и осторожно клал в коробку. Ряд за рядом.