Оливия моргнула, пытаясь прогнать туманную пелену, застилавшую глаза. Лучше бы Эрит не говорил этого. Потому что однажды, очень скоро, его не будет рядом, чтобы повторить эти ласковые слова. И даже если он задержится в Лондоне, возможно, ему не захочется произнести их снова.
Каждый раз, стоило Эриту заговорить с ней так, Оливия чувствовала себя курильщиком опиума, получившим дневную дозу яда. И как всякий злосчастный бедняга, пристрастившийся к зелью, жаждала урвать еще.
— Я была тебе не слишком хорошей любовницей, — хрипло проговорила она.
— Наша история еще не окончена, милая. Оливия изумленно застыла. Эрит, казалось, не заметил, что у него вырвалось это нежное слово.
Перри иногда обращался к ней «милая» в своей небрежной, рассеянной манере, но лорд Эрит никогда прежде не произносил таких слов, едва ли они часто срывались у него с языка.
«И надо же быть такой сентиментальной идиоткой», — мысленно выбранила себя Оливия. Однако душа ее уже раскрылась, как парус на ветру.
— Я не могу дать тебе то, чего ты хочешь. — Она должна была предупредить Эрита, что он напрасно расточает самые нежные ласки.
— Дай мне то, что можешь.
Оливия облизнула пересохшие губы и расправила плечи.
— То есть ничего.
— Неправда, Оливия. Ты уже дала мне очень много. И снова лицо Эрита осветилось нежной улыбкой. О Боже, лучше бы он не смотрел на нее так! Каждый раз его ласковый взгляд словно пронзал ее сердце пылающей стрелой. Граф одержал победу, заставив ее признать поражение, а теперь угрожал разрушить защитную скорлупу безразличия.
Оливия знала: этот человек принесет ей одни несчастья. И все же ни за какие блага она не отказалась бы от встречи с ним.
— И что же я тебе дала? — воинственно вскинулась она.
— Разве ты не знаешь, что вернула мне мою душу? Эти прямые слова пронзили сердце Оливии, укрощая гнев. Она с трудом разомкнула губы:
— Тогда, возможно, я все же стоила тех денег, что ты на меня потратил.
Эрит не впал в ярость. Оливии следовало бы лучше его знать. В глазах его застыла невыразимая печаль, что ранило Оливию куда больнее, чем мог бы задеть гнев.
— Перестань, Оливия. — Всего два слова, произнесенных ласковым голосом, усмирили враждебность Оливии; взбешенные чудовища — стыд, жестокость, упрямство и отчаянное одиночество — мирно улеглись, свернувшись в клубок. — Я тоже хочу вернуть тебе твою душу. — Он говорил так тихо, что Оливия невольно наклонилась, чтобы его расслышать. На нее пахнуло мускусным ароматом его тела, головокружительным, пробуждающим желание.
Желание? Оливия никогда не испытывала влечения к мужчине. Но даже если бы испытала, какой Эриту в этом прок? Ее тело не отзывается на прикосновения, а сердце мертво для чувств.
Мертво? Собственные мысли показались ей фальшивыми. Как ни удивительно, в это мгновение сердце Оливии сжималось от нестерпимой боли.
— Ты говоришь о наслаждении плоти, — вяло проговорила она.
— У тебя украли способность испытывать чувственное удовольствие. Это непростительное злодеяние.
— И все же я выжила.
— Выживать и жить совсем не одно и то же. Оливия моргнула, слезы жгли ей глаза. К чему лгать?
Она мечтала бы стать той женщиной, какой Эрит желал ее видеть.
— Слишком поздно. Эрит резко качнул головой.
— Нет. — Оливия чувствовала на себе неподвижный испытующий взгляд графа. — Ты доверяешь мне?
Оливия с сомнением прищурилась.
— Я никому не доверяю.
— Знаю. — Эрит немного помолчал. — Ты могла бы довериться мне сегодня ночью? О большем я не прошу. Только на одну ночь, не навсегда.
— Для людей вроде нас слова «навсегда» не существует, — печально отозвалась Оливия.
— Неправда, — возразил Эрит. В его звучном голосе слышалась глубокая убежденность. — По крайней мере, подари мне одну привилегию: будь со мной честна.
Оливия призвала на помощь последние остатки мужества, чтобы дать Эриту отпор. Как бы ей хотелось его принизить, сделать похожим на любого другого жалкого самца из тех, что побывали в ее постели.
— Я всего лишь шлюха. Честность для таких, как я, — непозволительная роскошь.
— Ты чувствуешь себя шлюхой рядом со мной? Что она могла ответить?
— Чего ты хочешь, Эрит? — в отчаянии воскликнула Оливия.
— Того, что хочешь ты.
— Это бессмысленно.
— Возможно, просто непривычно.
— Ни один мужчина не говорил мне подобных вещей.
— Знаю. — В глазах Эрита читалось такое искреннее сочувствие, что Оливия едва удержалась от желания протянуть руку и коснуться его щеки. Ей пришлось одернуть себя.
Что, если она сдаст последние бастионы, а Эрит ее обманет — ведь он мужчина, предательство у него в крови? Это разобьет ей сердце.
Тоненький голосок шепнул ей, что все барьеры, тщательно возводимые ею вокруг себя, давным-давно рухнули, но Оливия лишь досадливо отмахнулась.
Отведя глаза в сторону, Эрит поднял и протянул ей шелковые шнуры.
— Свяжи меня. А потом делай, что тебе захочется. Оливия изумленно застыла, не в силах произнести ни слова. Ею овладело безотчетное желание возразить, взбунтоваться.
Мысль о том, что Эрит окажется целиком в ее власти, пугала ее. Против этого восставало все ее существо. Не странно ли? Разве не о владычестве над мужчинами мечтала она с четырнадцати лет? Но смятение тотчас уступило место привычному цинизму: холодная куртизанка, которую Оливия старательно лепила из себя долгие годы, полные страданий и боли, не желала сдаваться.
— Разве я не могу доверять тебе, пока не свяжу?
— Конечно, можешь. — На губах Эрита снова показалась все та же мягкая улыбка. Сердце Оливии мучительно сжалось. «О Господи, довольно, хватит». — Но если ты меня свяжешь, то будешь уверена, что я всецело в твоей власти.
— И этим я доставлю тебе удовольствие? Боже, какая великая жертва! — Оливия уже не пыталась сдержать сарказм.
— Ты вольна, делать все, что тебе захочется.
— Могу исхлестать тебя? — усмехнулась Оливия, зная, что ни за что не причинила бы ему боли.
— Если хочешь.
— Не обращая внимания на твои желания? — Да.
— Значит, я могу уйти?
На худой щеке Эрита дернулся мускул, и Оливия поняла, что, несмотря на внешнюю невозмутимость, графу далеко не безразлично, какое решение она примет.
— Если тебе так нужно.
— Зачем ты это делаешь? Эрит пожал плечами.
— Мы зашли в тупик и должны это исправить, — веско произнес он. — Иначе все кончится тем, что мы погубим друг друга.