Меня они, похоже, не боялись.
Ну и правильно. Мне самому было страшно.
Сама тропинка, несмотря на россыпь цветных огней в ветвях деревьев, была совсем темной, точно ночная река. Я постоянно оступался, натыкаясь на какие — то корни, которых днем, похоже, тут и не было. Тьма окружала меня, как теплая вода. Я двигался по направлению к поляне наугад, почти на ощупь, даже не задумываясь зачем, собственно, я туда иду. Темная вода полночного леса, казалось, заливала легкие, не давая дышать.
Я был совершенно один.
Одно — единственное человеческое существо прямо в сердце ночи.
Мне даже почти хотелось почувствовать на своем плече чью — то твердую руку и услышать грозный голос, спрашивающий, а что я, собственно, делаю посреди ночи рядом со священной поляной — голос, которого не было — лишь гул собственной моей крови колотился у меня в ушах. Словно зимний ветер, словно далекий зов — настырный, не умолкающий.
Внезапно стена кустарника, провожавшая меня от самой опушки леса, резко оборвалась, отступила назад и темная волна ночи выбросила меня на берег — вернее, на поляну. Светляков тут не было, точно они избегали этого места, но зато кроны деревьев раздвинулись, открыв небо с которого лился мягкий зеленоватый свет.
Но я по прежнему не мог ничего разглядеть — тогда я высек огонь и поджег фитиль.
Я действительно вышел на священную поляну. Лес оборвался, на горизонте громоздились источенные ветром прибрежные скалы, а посреди пустого пространства темнела какая — то бесформенная масса, и, когда я нерешительно подошел поближе, пламя, дрожащее в моей руке, высветило помост, груду хвороста, столб и привязанную к столбу черную фигуру. Сначала я все же убедился, что он привязан — туго — натуго примотан к столбу, и лишь потом рискнул сделать еще один шаг, а потом еще один.
По — прежнему медленно, точно боясь его спугнуть, я поднял фонарь повыше, чтобы разглядеть его — хотя бы сейчас, на этот раз.
Смотреть на него было страшно — его лицо превратилось в черную запекшуюся маску. Он стоял неподвижно, веревки поддерживали его, не давая ему упасть, глаза у него были открыты. Это отсутствие лица окончательно лишало его человеческой природы — передо мной было чуждое и непонятное существо, отталкивающее настолько, что омерзение переросло в какую — то странную тягу — я не мог отвести от него глаз.
Вдруг он пошевелился. Он не застонал, вообще не издал ни звука — пошевелился бесшумно и страшно. Веревки не пускали его. Я с трудом подавил приступ тошноты — он извивался в этих веревках, точно червяк — безглазый, бесформенный кусок плоти. Я отступил на несколько шагов, но отвести глаз все равно не мог — столько отчаянья было в этой безмолвной агонии.
Потом я почувствовал, что не могу больше вот так стоять и смотреть на него — в этом спокойном наблюдении за молчаливыми муками было что — то непристойное. Я пошевелился. Под ногой хрустнула ветка — и он мгновенно застыл в своих путах. Его лицо, эта бесформенная маска, медленно повернулась ко мне; спекшаяся щель, заменявшая рот, приоткрылась и вновь захлопнулась. Я приблизился, держа нож в вытянутой руке, как можно дальше от себя, и просунул лезвие под веревку. Подождал. Он стоял неподвижно. Я резко дернул нож на себя и веревка, лопнув, опала. Я отскочил, но оборотень по — прежнему стоял неподвижно, прислонившись к столбу — веревки больше не сдерживали его.
До этого меня словно что — то вело, но теперь отпустило, и с необычайной ясностью я понял, что делаю — один, на поляне, наедине с этим странным существом, которое я сам только что освободил.
Ах, я дурак, — он же сейчас кинется на меня. И никто, никто не придет мне на помощь!
Он вновь зашевелился. Одно гибкое движение — такое стремительное, что, не следи я за ним во все глаза, я бы его не уловил, — и веревки соскользнули с избитого, изуродованного тела.
Еще на какой — то миг он неподвижно застыл у столба — потом отделился от него, соскочил с помоста и стремительно двинулся к зарослям. Он так и не обернулся в мою сторону, думаю, это было к лучшему — такого я бы уже не выдержал. Он просто смотрел прямо перед собой слепыми, мутными глазами, и все двигался, двигался.
Кусты за ним выпрямились и сомкнулись, а я все глядел ему вслед. Во рту у меня пересохло, сердце колотилось где — то под горлом. Спазмы скрутили меня — я еле успел отбежать от помоста, и меня вырвало. Я трясся, пытаясь справиться с подступившей судорогой — как всегда во время припадка очертания мира стали излишне четкими и даже мутный свет, лившийся с неба, нестерпимо резал глаза. Наконец, мне удалось справиться с собой, я встал, и, пошатываясь, огляделся. Поляна была пуста.
Раздался резкий щелчок — я отскочил, но это была просто хрустнувшая под ногой ветка. На изломе она была странно белесая — мне не нужно было наклоняться, чтобы сообразить, что я наступил на обгоревшую человеческую кость.
Обратный путь казался легче — светало. Я вздрагивал от каждого шороха, ежеминутно ожидая услышать возбужденные голоса и увидеть багровый отблеск факелов, движущихся мне навстречу, но вокруг все было тихо. Небо дышало покоем, точно свод молельного дома, и я беспрепятственно добрался до летней стоянки, никого не встретив по дороге.
Прислонившись к бревенчатой стене ближайшего амбара, я некоторое время неподвижно сидел, всем телом ощущая теплоту и надежность дерева. Потом встал, добрел до кадушки с водой и выпил целый ковш — на деле, больше вылил на себя, так у меня тряслись руки. Вода стекала мне за ворот, и я содрогнулся от ее холодного прикосновения. Потом огляделся. Амбар расположился на холме и мне было хорошо видно, что делается внизу, в долине.
Они вышли в лес с рассветом и их было много.
От постройки к постройке медленно перемещались огни — они собирались в тоненькие сверкающие ручьи, которые стекались в полноводную реку и эта река потекла вниз, по направлению к горловине, вспучиваясь, перевалила через нее и хлынула к лесу. Я глядел, как она преодолевает перевал, и представил себе, как вскоре там, внизу она разобьется на сотни отдельных огней, и как они начнут метаться между темными стволами деревьев в поисках беглеца. Я знал, что они не найдут его, потому что помнил то стремительное движение, с которым он скользнул в заросли, но мне все равно было жутко — и в то же время я чувствовал странное возбуждение, словно вновь, как тогда, под звездным небом, прикоснулся к чему — то большему, чем все, что меня до сих пор окружало.
Я взобрался на плоскую крышу амбара, устроился на ней поудобнее, и поглядел вниз. Вначале все шло в точности так, как я и предполагал — огненная река потекла к священной поляне, иногда образуя внутри себя маленькие водовороты — там, где люди останавливались, чтобы перекинуться словом, или там, где они делали крюк, чтобы обогнуть какую — нибудь кочку или рытвину. Потом, на поляне они рассыпались в разные стороны — кто — то поджег хворост и к небу взвился огненный столб. В его пламени все остальные огни казались тусклыми и бесцветными — точь — в–точь как светляки на рассвете. Пламя расширялось, огненный столб раздался и превратился в сплошную стену огня, и я понял, что они подожгли заросли.