– Еще бы, – сказал товарищ майор, потряхивая перьями, – это орлан-белохвост. Их, считайте, вообще не осталось. В Красной книге вид. В международной.
– Не жалко? – спросил Вася.
– Я эту штуку в музее взял, – обиделся москвич, – ей лет сто, не меньше.
– А вы вообще где работаете?
– В институте США и Канады.
– А, – сказал Вася, – ясно. И как, бывали в Америке?
– Конечно. И в Центральной. И в Северной. А вы?
– Не довелось, – сказал Вася злобно.
– Очень жаль, там есть весьма интересные практики. Вы вообще где стажировались?
– На Крайнем Севере.
– Уверен, – сказал майор, – что вы тоже потратили время с пользой.
Он быстро шел по направлению к беговым дорожкам; здесь в самом центре пылающей звезды вознесся тотемный столб с распростертыми крыльями и чудовищным ликом.
– Чем это вы его вымазали? – Вася оглядел вырезные, крашенные белым деревянные глаза.
– Кровью, конечно.
– Человеческой?
– Естественно. Взяли на станции переливания крови.
– Послушайте, а вы уверены, что это сработает?
– Должно сработать. Не резать же нам белых пленников.
– Нет, я имею в виду – все это.
Вася обвел широким жестом стадион.
– Должно, – повторил москвич, – есть утвержденные методики. Разве вы не так работаете?
– Ну, в общем, так, – неуверенно сказал Вася, – ну, у нас антураж, конечно, похуже. Но мы как-то без антуража…
– На местах, – сказал москвич, – всегда упрощают по максимуму, я уже давно заметил. Наверное, правильно, обычно ведь с мелочью всякой дело имеете.
– Куда уж нам, – мрачно сказал Вася. – А у вас какой опыт работы, извиняюсь?
– Годичная практика в Штатах, – равнодушно сказал москвич, – и в Мексике. Послушайте, я с самим доном Хуаном работал. Правда, он больше по Мезоамерике.
– А кто это? – равнодушно спросил Вася.
– Местный специалист. Серьезный.
– В Мезоамерике тоже дрянь всякая водится, но этот еще хуже. Я начал щупать и сбежал. Честно.
– Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики, – сказал майор и, потряхивая перьями, пошел к тотемному столбу мимо фальшивых кинокамер. Или не фальшивых? У них наверняка какой-нибудь архив есть, все фиксируется, хотя что там фиксировать, если честно? Только половецкие пляски москвичей. Пленка, что фото, что кино, – это Вася помнил еще со спецкурса, – регистрирует объекты только в исключительных случаях.
– Как крикнете: «Мотор!» – я начну, – бросил москвич на ходу.
Вася пристроился на скамейке, чувствуя себя неуютно. Столько народу, ну не полезет же он, уговаривал он себя. Потом пентаграмма же.
– Давай! – крикнул майор.
– Мотор! – крикнул человек в кепочке и темных очках, слишком похожий на кинорежиссера.
На площадке забил барабан. Вася покрутил головой, пытаясь понять, откуда идет звук и где прячется неплохой, кстати, ударник, но потом он понял, что они пустили запись.
Москвич плясал у тотемного столба, причем, надо отдать ему должное, плясал он здорово, чистый Махмуд Эсамбаев, единственный в стране человек, которому, по слухам, официально разрешили многоженство. Все было каким-то одновременно настоящим и фальшивым, и от этого Вася чувствовал себя неуютно. Кровь, которой вымазан был тотемный столб, была настоящая, но со станции переливания крови, убор вождя настоящий, но из музея, сам вождь ненастоящий, но танец настоящий, и музыка настоящая, но музыканты ненастоящие… Если вдуматься, рассуждал Вася, то и сами эти твари не очень настоящие, их делаем настоящими мы. Он все правильно делает, настоящие – это мы.
Ритм мягко бил в виски, и москвич плясал, перья тряслись, хороший ритм, правильный, вообще хорошо тренирован, зараза, вон мышцы как рельефно вырисовываются. Орел на груди подрагивал, словно парил над землей, специалист по Новому Свету, надо же, специально все под это заточено, и пластика, и реквизит, и практику вон в Америке проходил. Эх, посмотреть бы на эту Америку одним глазком!
Темнело, вороны с воплями снялись со своих насиженных мест и черной тучей полетели на ночевку в скверик рядом с вокзалом, где они сидели вечерами, облепляя деревья, точно чудовищные черные наросты, заляпывали выщербленную плитку тротуара белым пометом.
Одно-единственное облако на краю неба горело чистым рубиновым светом. Потом в небе появился пролом. Вася видел этот пролом и наверняка тот, кто плясал на площадке, а солдатики растерянно переглядывались по сторонам, не понимая, откуда нахлынула такая тоска и жуть. Камера покосилась на своей треноге, растопырившись, как паук-сенокосец, барабанный ритм стал глуше и громче, пролом в небе содрогался и корчился ему в такт. Барабан бил, и с каждым ударом темная фигура, вываливаясь из пролома, как тесто из квашни, росла и росла.
– Вот же зараза, – пробормотал Вася почти восхищенно, – ему понравилось!
Человек на площадке плясал, по голой, мокрой его груди плясали отсветы огня, и Вася понимал, что он не может остановиться.
– Вот сучара, идиот, столичный пижон, – сказал Вася сквозь зубы, боком пробираясь к «уазику» и машинально чертя охранительные знаки…
Магнитофон крутился, кассетник, хороший импортный «Грюндиг», его контуры дрожали, расплывались в барабанном ритме, словно сам воздух плясал и подпрыгивал. Вася увидел, что его собственные руки тоже ходят ходуном в ритме барабана.
– Ах ты, сволочь, – бормотал Вася, – сволочь, сволочь, сволочь…
Он потянулся к магнитофону и потянул за провод. Но и отключенный, магнитофон продолжал работать, уханье стало глуше, глубже, и Васе не хотелось смотреть, что делается на площадке. Он долго примеривался, но все же ухватил магнитофон и, подняв его на вытянутых руках, размахнулся и швырнул о землю. Магнитофон разбился неожиданно легко, рассыпались в стороны пластиковые брызги, какие-то пружинки, лента из кассеты размоталась и поползла сама собой, как черная змея. Вася осторожно отпихнул ее ногой.
Наступила глухая ватная тишина.
Вася, пригнувшись, выглянул из-за «уазика».
Края пролома в небе срастались, словно куски радужной пленки на поверхности воды, примыкая друг к другу, так и не слившись в единое целое. Никто не обращал на это внимания; люди, подумал Вася, вообще мало что замечают вокруг себя, только то, что непосредственно касается их самих. За некоторым, впрочем, исключением.
Товарищ майор сидел на красном гравии стадиона, мягкий, словно из него вынули все кости. Вокруг потрескивали и шипели прогоревшие костры. Идол на черном столбе ворочал белыми глазами.
Вася подошел поближе. Наверное, надо было протянуть руку, помочь москвичу встать, но Васе почему-то остро не захотелось этого делать, и над причиной этого нежелания он раздумывать не стал. Просто не подал руку, и все.