— Поэтому я его и не помню. Ты сказал, что Дроздов сейчас работает?
— Да, Юрий Иванович сейчас начальник управления по нелегалам.
— Ясно. Представляю, как все изменилось у нас дома. Читая там прессу, ничего нельзя было понять. Почему начались эти события в Прибалтике, война в Карабахе, ферганские события? Почему в Тбилиси все кончилось так трагически?
Ничего не понимаю.
— Я сам много не понимаю, — отмахнулся Трапаков, — и многие не понимают. Сложно объяснить. Вернешься домой, все сам узнаешь.
— Надеюсь, — молвил Кемаль, — когда-нибудь я все-таки смогу вернуться.
— Не так мрачно. Там планируют завершить всю операцию за несколько дней. Максимум через неделю ты будешь дома.
— Посмотрим, — пожал плечами Кемаль, — мне очень не нравятся операции, которые проводятся вот в таком пожарном порядке. Но еще больше не нравится, когда убивают сотрудников КГБ. Поэтому я поеду в этот отель, Сережа. И постараюсь что-нибудь сделать.
Они сидели вдвоем в кабинете. Здесь не было никого из посторонних. И ненужно было притворяться. Они знали друг друга уже несколько десятков лет. Оба были не просто политиками, оба были самыми известными и самыми опытными политиками Германии послевоенных лет.
За столом сидели канцлер Коль и его заместитель, министр иностранных дел Ганс Дитрих Геншер. Коль всегда относился к своему заместителю подчеркнуто уважительно и корректно. Он никогда не забывал, как его партия, не имевшая, казалось бы, никаких шансов возглавить правительство, стала в одночасье правящей партией Германии благодаря маневру Свободных демократов — партии Геншера, переметнувшихся от социал-демократов к христианским демокпатам и изменившим таким образом баланс сил в бундестаге.
Геншер тогда остался министром иностранных дел и вице-канцлером. И хотя грозный Штраус из Баварии много раз говорил свою любимую фразу, что в большой их коалиции «хвост не должен управлять собакой», никаких дивидендов баварский лидер от этого не получал. Геншер по-прежнему считался человеком номер два в боннской иерархии и уверенно занимал место министра иностранных дел, став к моменту объединения Германии и после смерти Андрея Громыко самым «долгоиграющим» министром иностранных дел в мире.
Ни Коль, ни Геншер никогда не верили, что при их жизни, более того, при их правлении, наступит тот благословенный час, когда можно будет объединить раздробленную, униженную, разбитую во второй мировой войне Германию. Это была вожделенная цель, о которой они могли только мечтать. И которую сделал явью Михаил Горбачев, разрушивший прежний «железный занавес». Ни Коль, ни Геншер не были дилетантами в политике, подобно большинству журналистов, смело рассуждающих о простых немцах, разрушивших берлинскую стену. Оба немецких политика ясно сознавали — стену разрушили только потому, что Горбачев позволил это сделать. Только поэтому. Ни Хонеккер, ни его карикатурный последователь Эгон Кренц никогда не допустили бы подобного, опираясь на советские танки и штыки. Но когда танки подучили приказ стоять в ангарах, а советские дивизии были строго предупреждены о невмешательстве во внутренние дела немцев, наступил перелом. Эту плотину уже невозможно было удержать, и она рухнула.
Коль справедливо считал своим личным достижением объединение Германии.
Но в такой же мере это распространялось и на его вице-канцлера, сделавшего поистине гигантские усилия в деле налаживания отношений с Москвой, стоявшего у истоков разрядки и по праву называемого, как и Генри Киссинджер, «великим магистром человеческих отношений».
Сидя в кабинете Коля, он слушал уверенные рассуждения канцлера о возможности быстрейшего экономического сращивания рассеченных прежде частей единой Германии. Геншер был больший прагматик, чем Коль, и знал, что в Восточной Германии не все зависит только от объективных факторов, сдерживающих экономический рост. В немалой степени там были и факторы субъективные. Но сейчас его более всего волновали другие проблемы.
— Мы разрешили нескольким компаниям скупать имущество и оружие у Западной группы войск, — осторожно заметил Геншер. — Может, нам стоит несколько активизироваться?
— Да, — согласился канцлер, — но вы знаете, меня ничего так не поражает, как масштабы коррупции в этих войсках. Они готовы продавать все, что угодно. Это какое-то массовое помешательство.
— Они знают, что уходят, и поэтому им все равно, — пожал плечами Геншер.
— Это наша самая большая проблема, — задумчиво произнес канцлер. — Любые события в Москве отражаются на нас. Достаточно Горбачеву заболеть, чтобы курс марки резко пошел вниз. Никто до сих пор не верит в окончательную реальность объединения.
— Нужно настаивать, чтобы они выводили как можно быстрее войска, — понял Геншер. — Я поговорю с новым министром иностранных дел.
— Сроки нужно максимально сократить, — заметил канцлер, — до девяносто четвертого года в Советском Союзе может произойти все что угодно. Новый лидер может даже остановить процесс вывода своих армий из Германии. Нам нужно торопиться. И насчет активизации наших усилий вы тоже правы. Меня так волнуют все эти проблемы. Я не буду чувствовать себя спокойно, пока из Германии не уйдет последний советский солдат.
— Если бы их не было в Германии сегодня, мы бы уже завтра могли признать независимость Хорватии и Словении, — вдруг очень тихо сказал Геншер.
— Что? — изумился канцлер. — Мы можем признать их независимость? Вы действительно об этом думаете?
— Пока только как о возможном варианте, лет через пять-десять, — заметил Геншер, — хотя события в Югославии идут по своему сценарию и распад уже неизбежен. Нужно признавать независимость этих стран. Рано или поздно мир признает эти реалии.
— Но это нарушение Хельсинкских договоренностей, — напомнил Коль. — Мы вместе с Югославией подписали объединенный пакт о нерушимости границ в Европе.
— Там, кажется, была и подпись Хонеккера, — лукаво заметил Геншер, — но такой страны уже больше просто не существует. Русские ведь подписывали эти договоренности только для закрепления границы Польши и ГДР. А сегодня ГДР нет на мировой карте. Значит, мы учли реалии сегодняшнего дня.
Учитывать реалии. Коль помнил, когда впервые услышал эти слова от лидера Советского Союза Михаила Горбачева. Весной девяностого года, когда последние выборы в ГДР окончательно подтвердили выбор немецкого народа, Коль прилетел в Москву. Ему важно было получить принципиальное согласие Горбачева на объединение его страны. Путем любых уступок, компромиссов, но вымолить у Горбачева разрешение на объединение. И вдруг Горбачев сказал ему, что между СССР, ФРГ и ГДР нет разногласий по вопросу о единстве немецкой нации. «Сами немцы должны решать свою судьбу, — вдруг с пафосом заявил Горбачев, поднимая руку, — все должны знать нашу позицию. В том числе и немцы». Коль даже не поверил переводчику, переспросив его дважды. И затем, словно проверяя самого себя, с трудом веря в услышанное, спросил: