Тана смотрела на него, сдерживая рыдания. «Как хорошо, что он остался жив. Это просто чудо, что он выжил», — думала она, слушая его рассказ о том, как он пять суток лежал в джунглях, уткнувшись лицом в грязь, под проливным дождем. «Ну и пусть он не сможет никогда ходить. Он ведь жив, не так ли?» И сейчас в характере Таны проявилось то, что давным-давно в ней разглядела Мириам Блейк.
— И поделом тебе, болван, за то, что ты путался с дешевыми шлюхами. Ну что ж, пока полежи тут, если угодно, но вот что я тебе скажу: я не собираюсь слишком долго все это терпеть. Понял?
У них не было сил сдерживать слезы. Тана встала, крепко схватив его за руку.
— Ты поднимешь свою задницу и будешь что-то делать для себя. Ясно? — произнесла она дрожащим голосом. Сердце ее болело и не умещалось в груди.
— Слушай, ты просто сумасшедшая. Ты знаешь это, Тэн?
— А ты — ленивый сукин сын, но ты не слишком радуйся тому, что отлеживаешь задницу, потому что это ненадолго. Ты понял, придурок?
— Да, мадам.
Он отдал честь, а через пару минут пришла медсестра и сделала ему обезболивающий укол. Тана, держа его за руку, смотрела, как он засыпает, слезы катились по ее щекам, она молча плакала и шептала слова благодарности. Несколько часов просидела она так, глядя на него, держа его руку, и наконец, поцеловав в щеки и в глаза, ушла. Было уже за полночь, и в автобусе до Беркли она думала, что эта ночь — Ночь Благодарения. Слава богу, что он выжил. Слава богу, что он не сгинул в этих богом забытых джунглях, у черта на рогах. Сейчас Вьетнам приобрел для нее особое значение. Место, куда люди уходят, чтобы быть убитыми. Это не просто место, о котором можно прочесть, поговорить о нем с друзьями или преподавателями между уроками. Для нее сейчас Вьетнам стал реальным. Она точно знала, что это значит. Это значит, что Гарри Уинслоу никогда больше не будет ходить. И, выбираясь этой ночью из автобуса в Беркли с мокрыми от слез щеками, стиснув в карманах кулаки, входя в свою комнату, она знала, что ни она, ни он уже никогда не будут прежними.
Следующие два дня Тана провела рядом с ним, отлучаясь лишь для того, чтобы немного поспать, принять душ, переодеться, и возвращалась опять, держала его за руку, разговаривала с ним, когда он просыпался. Они говорили о том, как учились — он в Гарварде, а она в Бостонском университете, вспоминали велосипед-тандем, на котором они катались, каникулы на Кэйп-Код. Почти все время он находился под действием наркотиков, но иногда бывал таким ясным, что больно было смотреть на него и сознавать, какие мысли роятся в его голове. Он не хотел остаток жизни провести парализованным, желал смерти и не раз говорил Тане об этом. А она вопила на него и обзывала сукиным сыном. Но еще очень боялась оставлять его одного на ночь: вдруг он что-нибудь с собой сделает. Она предупредила медсестер о его состоянии, но такое им было не в диковинку и не слишком их обеспокоило. Они хорошо за ним присматривали, но у них были и другие, более тяжелые больные, например парнишка внизу, которому оторвало обе руки и изуродовало лицо ручной гранатой, которую ему дал шестилетний мальчик.
Как-то утром в Сочельник, когда Тана уже собиралась в больницу, позвонила ее мать. В Нью-Йорке было десять утра, она пришла в контору на несколько часов и решила, что неплохо бы позвонить Тане и справиться о ее делах. До последней минуты она надеялась, что дочь передумает и приедет на Рождество домой, но все эти месяцы Тана настойчиво повторяла, что нет никакой возможности, что у нее куча работы, и добавляла даже, что не видит смысла в приезде матери к ней. Но Джин казалось, что Тане предстоят унылые рождественские каникулы, почти такие же унылые, какие всегда бывают у нее самой. Артур проводит Рождество с семьей на Палм-Бич, там будут Энн с мужем и ребенком и Билли. Конечно, она понимала, что ему было бы очень неудобно пригласить ее.
— Ну что, милая, чем занимаешься? — Джин уже две недели не звонила ей. Слишком подавлена была и не хотела, чтобы Тана это услышала. Раньше, когда Артур бывал в Нью-Йорке после каникул, она, по крайней мере, надеялась, что он заедет хотя бы на несколько часов, но в этом году у Джин не было даже надежды, и Тана так далеко… — Усердно учишься, как и собиралась?
— Да… я… нет… — Тана еще не проснулась как следует. Она просидела у Гарри до четырех утра. Накануне у него неожиданно поднялась температура, и она боялась оставлять его одного, но в четыре медсестра чуть ли не силой выпроводила ее домой спать. Ей еще пригодится все ее здоровье. Это продлится не один день, и она должна быть готова помочь ему, когда он больше всего будет нуждаться в ней. — Нет, я не училась. Последние три дня, по крайней мере.
Тана чуть не падала от усталости, сидя у телефона на стуле с прямой спинкой.
— Гарри вернулся из Вьетнама. — Взгляд ее остекленел. В первый раз она говорит об этом вслух, а при мысли о том, что еще предстоит сказать, ее просто замутило.
— Ты виделась с ним? — В голосе Джин зазвучало раздражение. — Я-то думала, что ты учишься. Если бы я предполагала, что у тебя есть время развлекаться, я не сидела бы здесь в одиночестве в рождественские праздники… Но раз у тебя нашлось время для развлечений с ним, самое малое, что ты могла бы сделать…
— Прекрати! — гневный возглас Таны прокатился по пустому холлу. — Прекрати! Он у Леттермана. Никто и не думает развлекаться, бога ради!
На другом конце провода воцарилось молчание. Джин никогда не слышала, чтобы Тана так кричала. В ее голосе звучали какое-то истерическое отчаяние и пугающая безнадежность.
— У Леттермана? — Джин подумала было, что это гостиница, но что-то тут же подсказало ей, что она ошибается.
— В военном госпитале. Ему прострелили позвоночник… — Чтобы не заплакать, Тана стала глубоко дышать, но это не помогло. Ничего не помогало. Она все время плакала, как только уходила от него. Никак не могла поверить, что это случилось с ним. И сейчас, сидя на стуле, она рыдала, как ребенок. — Он парализован, мам… он даже может умереть… вчера у него был страшный жар…
Тана содрогалась от рыданий, не в силах остановиться, но ей нужно было выпустить все это. А Джин сидела у себя в конторе, уставившись в стенку, потрясенная, и думала о мальчике, которого видела столько раз. Он был такой уверенный, почти бесстыжий, если уместно говорить так о юноше его лет, он все время смеялся, такой забавный и яркий, такой непочтительный, и он почти всегда раздражал ее, а теперь она благодарила бога за то, что Тана не вышла за него замуж… Ну и жизнь была бы у нее сейчас.
— Ох, милая… Мне так жаль…
— И мне тоже, — голос ее звучал точно как в детстве, когда умер ее щенок, и сердце Джин разрывалось. — А я ничего не могу поделать, просто сижу и смотрю.
— Не стоит тебе сидеть там. Это слишком большое напряжение.
— Я должна быть с ним. Неужели ты не понимаешь? — сказала она жестко. — У него никого нет, кроме меня.