— Я тебе завтрак приготовила. Только он уже остыл.
Грациано протянул руку:
— Иди сюда.
Флора поставила поднос на пол и робко подошла.
— Сядь. — Он чуть-чуть подвинулся. Флора осторожно села. Он взял ее за руку. — Ну что?
Флора едва заметно улыбнулась. «Скажи ему», — подумала она.
— Ну что? — еще раз спросил Грациано.
— Что — «что»? — пробормотала Флора, сжимая его руку.
— Тебе понравилось?
— Да…
«Скажи ему».
— Тебе хорошо с распущенными волосами… Гораздо лучше. Почему ты всегда так не ходишь?
«Грациано, я должна тебе сказать…»
— Не знаю.
— Что случилось? Ты какая-то…
— Ничего. — «Грациано, мы не можем больше встречаться. Мне жаль». — Есть хочешь?
— Немного. Мы вчера вечером так и не поели. За мной должок…
Флора встала, подняла поднос и направилась на кухню.
— Ты куда?
— Подогрею кофе.
— Не надо. Так выпью. — Грациано поднялся, сел, потянулся.
Флора налила ему кофе с молоком и смотрела, как он пьет и есть печенье, и поняла, что любит его.
Этой ночью она не заметила, как внутри нее прорвало плотину. И чувство, запертое в дальнем углу ее существа, вырвалось и заполнило ее сердце, ее разум, всю ее.
У нее перехватило дыхание и в горле начал расти ком.
Он доел.
— Спасибо. — Взглянул на часы. — О боже, мне надо бежать. Мать там, наверное, уже с ума сошла, — отчаянно произнес он, поспешно оделся, натянул сапоги.
Флора, сидя на диване, молча наблюдала за ним.
Грациано мельком взглянул на себя в зеркало. «Я ужасен, надо срочно принять душ», — подумал он. Надел куртку.
«Он уходит».
Значит, все, о чем она думала ночью в машине, — правда, нечего больше сказать, нечего объяснять, потому что он уходит, так и должно быть, он получил что хотел, и нечего тут обсуждать, нечего добавить, спасибо большое, пока, и это ужасно, нет, так лучше, так гораздо лучше.
Уходи. Убирайся прочь, потому что так лучше.
105
А Говнюк прям молнией мчится.
Упорный он, ничего не скажешь. Только это ему не поможет. Рано или поздно ему придется остановиться.
«Куда ты собрался?»
Говнюк их заложил и должен поплатиться. Пьерини его предупреждал, но он поступил по-своему, он проболтался, и теперь он получит по полной.
Элементарно.
На самом-то деле Пьерини был вовсе не уверен, что заложил именно Морони. Это вполне могла быть сучка Палмьери. Но по большому счету это было не важно. Морони ему нужен, чтобы в дальнейшем проще дела улаживать. Нужно, чтобы стало понятно: Пьерини слов на ветер не бросает, его нужно принимать всерьез.
А с Палмьери он потом разберется. Без спешки.
«Дорогая Палмьери, как же не повезло твоей тачке!»
— Он тормозит. Он спекся. Готов! — радостно завопил Фьямма.
— Подъезжай. Я его толкну, и он упадет.
106
Флора была так холодна. Совсем другая. Как будто на завтрак проглотила кусок льда. Грациано ясно чувствовал: она хочет, чтобы он ушел. Приключению конец.
«Вчера ночью я наворотил лишнего».
В общем, надо уходить.
Но он слонялся по гостиной.
«Хватит, сейчас я ее спрошу. Ну, откажет она! Попытка не пытка».
Он сел рядом с Флорой, но не вплотную к ней, поглядел ей в глаза и осторожно поцеловал.
— Ну я пошел.
— Ладно.
— Ну пока.
— Пока.
Но вместо того чтобы выйти и испариться, он нервно закурил и заходил по комнате, как муж в коридоре роддома. Остановился внезапно посреди гостиной и, набравшись мужества, изрек:
— А может, встретимся вечером?
107
«Больше не могу».
Пьетро видел краем глаза, что они приближаются. Всего в десяти метрах от него.
«Сейчас остановлюсь, развернусь и уеду».
Дурацкая мысль. Но других-то нет.
Сердце в груди трепыхалось и рвалось в клочья. Легкие изрыгали пламя, обжигая горло.
«Больше не могу, больше не могу».
— Поди сюда, Говнюк! — орал Пьерини.
Вот они.
Слева. В трех метрах.
«А если рвануть через поле?»
Тоже не выйдет.
По обе стороны дороги два глубоких рва, и даже на спортивном велосипеде он бы через них не перемахнул. Свалился бы.
Пьетро увидел, как Фаусто Коппи, едущий с ним, разочарованно покачал головой.
В чем дело?
«Так не пойдет. Надо вот как: ты быстрее этого раздолбанного мотороллера. Они могут догнать тебя, только если ты притормозишь. А ты разгонись — и оторвешься метров на десять, а не станешь тормозить, они тебя никогда не догонят».
— Говнюк, я только поговорить. Я тебе ничего не сделаю, честное слово. Мне тебе нужно объяснить кое-что.
«А ты разгонись — и оторвешься метров на десять, а не станешь тормозить, они тебя никогда не догонят».
Он увидел физиономию Фьяммы. Жуткую. Губы его кривились в ухмылке, очевидно, изображавшей улыбку.
«Я приторможу».
«Если затормозишь — тебе конец».
Фьямма резко выставил вперед ножищу километровой длины в армейском ботинке.
«Они хотят меня скинуть с велосипеда».
Коппи по-прежнему огорченно качал головой: «Ты слишком много думаешь, это тебя погубит, если бы я столько думал, то никогда не стал бы лучшим, а может, и вовсе умер бы. В твоем возрасте я работал в мясной лавке, и все вокруг меня дразнили, говорили, что я кривой и смех один на меня смотреть с моим велосипедом, с которого я еле до земли доставал. Но однажды во время войны я вез еду голодным партизанам, скрывавшимся в деревенской лачуге…»
Сильный удар Фьяммы оттолкнул Пьетро влево. Склонившись вправо всем телом, Пьетро сумел удержать равновесие. И снова погнал как сумасшедший.
«… а двое нацистов на мотоцикле с коляской, который гораздо быстрее мотороллера, погнались за мной, и я помчался изо всех сил и оставил позади немцев, а ведь они едва меня не поймали. Я в какой-то момент стал все больше набирать скорость, и немцы остались позади, а Фаусто Коппи — это Фаусто Коппи — это Фаусто Коппи — это Фаусто Коппи…»
108
Пьерини глазам своим не верил.