— Мам, прекрати! Ну что ты меня трясешь, ей богу! Я–то в чем перед тобой провинилась? Пусти, больно же! Говорю же – все в порядке с ним!
— А где, где он сейчас живет? Он адрес тебе сказал?
— Нет, я и не спрашивала… На фига мне его адрес? Они, по–моему, вообще собрались уезжать куда–то…
— Куда? Зачем уезжать?
— Не знаю!
— Ну почему, почему ты не спросила, Свет? Господи, с ума я с вами сойду…
— Да не надо тебе с нами с ума сходить, мамочка. И вообще, бросай свою дурную привычку – с ума сходить! Пойдем лучше поедим чего–нибудь. Я голодная – жуть! У нас в доме пища какая–нибудь есть, а?
— Да вон – в сумках полно всего… — мотнула Ася головой в сторону притулившихся к ногам кошелок. – Набрала вкусностей всяких, хотела Пашку подкормить…
— Ну так и меня подкорми! Я тоже твой ребенок, между прочим! Забыла, что ли? А то все Пашка да Пашка…Пойдем, мамочка, вставай! Сейчас мы с тобой чаю попьем, поедим, еще сыночка твоего любимого душевные песенки послушаем…
Ася послушно поднялась со скамеечки и понуро поплелась за Светкой на кухню. Усевшись за стол и положив усталую голову на руку, принялась следить за ее суетой, потом тихо произнесла ей в спину:
— Свет… А можно тебя попросить? Если Пашка еще позвонит, ты скажи ему… Ну, в общем… Скажи ему, что он во всем прав…И еще скажи, что я все, все поняла. И прошу у него прощения. Он поймет. Так и скажи – мама у тебя прощения просит…Ладно?
— Ладно, мам, — серьезно проговорила Светка и посмотрела на нее долго и внимательно. – Обязательно скажу, слово даю. Только он на тебя и не сердится вовсе.
— Ну, все равно…Все равно скажи…Свет, а голос у него какой был?
— Да нормальный. Голос как голос.
— Ну, не встревоженный? Не больной? Не грустный?
— Мам, ты опять?
— Все, Свет, не буду больше. Хотя чего уж там – не буду. Буду, конечно. И волноваться буду, и звонка его ждать буду…
А Татьяна сидела на своей кухне совсем одна. Так же налила себе чаю, так же грустно положила большую голову на руку. И задумалась. Собственно, мыслей особенных в голове не было, просто звучал и звучал, будто доносился издалека тонкой слабой ноткой Маргошкин голосок: «Мам, вы же любите друг друга… Чего вам воевать–то…» И, будто подхватывая его на лету и не давая исчезнуть, выплывал откуда–то и сегодняшний Асин тоненький голосок : «Кот твой, по–моему, очень тебя любит…»
А она и сама это знала. Знала, что любит. Да и она его тоже – чего уж там говорить. А только почему–то сидит одна на своей кухне, несмотря на совместно–разделенную с мужем любовь. Как–то так получилось, что не захотели ни Кот, ни Ритка принять ее любви, забраковали ее на корню. Как будто у нее, у любви этой, определенный и кем–то установленный стандарт есть. Она ж у всех разная все–таки. У кого спокойная и домашняя, у кого страстная и ревнивая, а нее вот такая, со свой собственной придурью – с высокими для любимого целями, с самоотдачей, с самоотверженностью, с одержимостью, наконец…Ей же действительно за него обидно! Такой умный мужик – и всего лишь учитель в дурдоме… Что она, для себя старалась? Она ж его хотела в люди вывести! От души хотела. Потому что любила…
И Ритка тоже хороша – обиделась она, видите ли. Надо было наорать на нее как следует да подзатыльника крепкого дать – тогда бы не обиделась. И не звонит, поганка… Не нужна ей мать, выходит. Убежала за своим Пашкой и про мать забыла. И что теперь ей? Сидеть да переживать, да бить себя в виноватую грудь кулаками?
Татьяна вздохнула еще раз и, отодвинув от себя чашку с давно остывшим чаем, вытащила из лежащей на столе пачки сигарету, начала искать глазами зажигалку. Не найдя, встала и подошла к окну, оглядела в ее поисках подоконник. Потом, всхлипнув, вдруг смяла сигарету в руке и ткнулась горячим лбом в прохладное оконное стекло, и заплакала одиноко, тяжело и отчаянно, сотрясаясь крупным телом.
Страшно, наверное, когда тебя никто не любит. Но еще страшнее, когда твоя любовь, какая бы она ни была, хорошая иль плохая, с придурью или нет, никому не нужной оказывается…
* * *
15.
В томительной и изматывающей душу неизвестности протекли для Аси следующие две недели. Пашка так и не позвонил ни разу – ни ей, ни Свете. И Маргошка тоже не торопилась заявлять родителям о своем местонахождении. Ася звонила Татьяне практически каждый вечер, слушала ее прерывающийся, сиплый от напавшей сильной ангины голос и все больше проваливалась в свое материнское отчаяние. А однажды, когда Татьянино сипение совсем уж поплыло в трубке вязкими и размытыми от высокой температуры невнятными фразами, подхватилась и побежала к ней домой, ругая себя на чем свет стоит – человек практически в бреду лежит, а она и навестить даже не догадается…
Звонила она в ее дверь долго. А когда Татьяна, провозившись порядочно с замками, открыла ей, тут же схватилась рукой за сердце – женщину было просто не узнать. Больная, страшно всклокоченная огромная старуха стояла перед ней, зябко кутаясь в полы халата и сотрясаясь крупной дрожью. Глаза ее в обрамлении темных кругов блестели очень уж нехорошо – то ли страданием, то ли температурной, выматывающей последние силы лихорадкой. Посмотрев на Асю долгим размытым взглядом, будто не узнавая, Татьяна повернулась и пошла в комнату, и легла на диван, поджав под себя руки и подтянув коленки к подбородку. Почему–то напомнила она Асе огромную больную птицу, пристреленную непутевыми охотниками и оставленную умирать в одиночестве…
— Тань, у тебя же в холодильнике совсем пусто! Давай я в магазин схожу! А может, тебе пока чаю сделать? Ой, да у тебя даже и чаю нету! Господи! Что же это такое…А ты лечишься чем, Тань? Лекарства у тебя где?
— Да ничего не надо, Ась… — хрипло проговорила Татьяна, не открывая глаз. – Ничего не хочу… Я умереть хочу…
— Что, совсем рехнулась, что ли? Умирать она собралась – здассьте–нате! Мы еще детей своих не разыскали, между прочим! Вот когда разыщем, тогда и умирай себе на здоровье, сколько захочется! Говори давай, что купить! Тебя же кормить срочно надо…
— Ой, правда, Ась, ничего не хочу. Плохо мне.
— Жар у тебя, да? Голова болит? Горло?
— Нет. У меня душа болит. Очень, очень больно болит…
— Ну, знаешь! У меня, между прочим, тоже душа болит! Только я, в отличие от тебя, пока Пашку своего не разыщу да прощения у него не выпрошу, уж точно умирать не соберусь! И тебе не советую! Ишь, умирать она собралась…
Ася молнией слетала в магазин и аптеку, накупила кучу всяческих таблеток и положенных при такой сильной ангине притирок, полосканий да примочек, заставила Татьяну чуть не силой выпить крепкого куриного бульону, убрала в комнате успевшую осесть на мебели тонким серым слоем пыль. Татьяна следила за ее суетой из–под опущенных ресниц, потом, с трудом усевшись на диване и откинувшись на подложенную за спину большую подушку, тихо проговорила: