— А у Коли кто опекун?
— Я, кто ж еще. Да он и без меня хорошо теперь с жизнью справляется. Он очень способный, если в данной ситуации можно о способностях говорить! Даже зарплату свою четко блюдет, по страничкам раскладывает…
— Как это?
— Ну, берет книжку и через каждую страничку кладет по сто рублей. День начался – перевернул страничку, сто рублей истратил. Следующий день начался - еще страничку перевернул, еще сто рублей истратил… Так до зарплаты ему и хватает. Бухгалтерша в магазине душевной теткой оказалась, зарплату ему только стольниками и выдает. Он и квитанции всякие тоже ей относит, а в день зарплаты она его платить по ним в сберкассу посылает. Есть, есть еще нормальные люди на свете, Анастасия! Не все спесью да брезгливостью попорчены…
— Так у него ж родители есть, ты сам говорил!
— Отказались они. Квартиру ему купили и отказались. Тяжело им. Стыдно. Родословную он им портит. Мать твою…
Он чертыхнулся куда–то в сторону и поежился зябко, замерз будто. Ася посмотрела на него снизу вверх, уважительно задрав голову – росту Кот был тоже почти двухметрового, как и приболевшая его каланча–женушка. И спросила так же уважительно:
— А кроме Коли опекаешь еще кого–нибудь?
— Опекаю, Анастасия. И вообще, отстань. Не видишь – волнуюсь я? К жене все ж иду…
— А–а–а…Ну, тогда волнуйся. Волнуйся, конечно. Правильно. Молодец. А может, мне и не ходить с тобой?
— Вот уж дудки! Если уж поволокла, так и волоки до конца! И вообще, мы ж не просто так идем, мы ж проблему пропавших детей решать идем…
— Ну тру–у–у–с… — покачала головой Ася и засмеялась тихонько. — Какой же ты вообще Кот после этого? Да тебе заяц имя…
— Не хами, Анастасия. Давай лучше в магазин зайдем. Неудобно как–то с пустыми руками.
Вина, что ль, купим? А может, коньяку?
— Ну да! Ей сейчас с ангиной только коньяк и пить!
— Да знаю я, не учи…
Так, тихо переругиваясь, они дошли до Татьяниного дома. Кот сам нажал на кнопку дверного звонка, стоял сердито, нахохлившись, как воробей, засунув руки глубоко в карманы плаща. Ждали долго, пока за дверью не послышалось тихое шевеление и она не открылась, явив им лохматую и страшную, но уже гораздо более для глаза приемлемую, чем вчера, Татьяну. По крайней мере, жуткая тоска в ее глазах сменилась крайним удивлением. Таким нарочито крайним, что проглянувшая сквозь него радость никак не захотела больше прятаться и вылезла нахально наружу, и погнала бедную больную женщину в ванную, к зеркалу, чтоб спешно причесаться–умыться, и вообще, как–то привести себя в женский порядок. Кот совершенно по–хозяйски прошел в комнату, уселся на широкий подоконник и вздохнул, оглядевшись. Хорошо так вздохнул, будто на родину издалека прибыл, к родным березкам. Вскоре и Татьяна вышла из ванной причесанная и радостно–настороженная, уселась напротив него в кресло.
— Ну, как ты? Болеешь, говорят. Опять ангина?
— Ага…А ты как?
— Да ничего… Пришел вот. Привели, вернее. Ритка–то наша пропала. Чего вы с ней опять не поделили?
— Да не чего, а кого. Тебя и не поделили. Сначала я обиделась, потом она обиделась. И ушла. И не звонит, поганка. Я тут извелась уже вся…
— Да. Изводиться ты умеешь, конечно. Только знаешь, я Ритке верю. Она у нас с тобой самостоятельная, и в обиду себя не даст, если что. Так что пусть, пусть летает на свободе, пока возможность такая есть…
— Нет, погодите… — торопливо вставила свое слово Ася. – Что значит – пусть летает?
— А то и значит! – повернул к ней голову, оторвавшись от лица Татьяны, Кот. — Оставьте вы детей своих, девки, в покое! Чего вы к ним привязались–то?
— Как это? А вдруг с ними случилось что? А вдруг им плохо? Нет–нет, я так не могу… — не унималась никак Ася.
— А вот если б им было плохо, тогда бы и позвонили! А если хорошо – зачем звонить? По крайней мере, наша Ритка точно так и рассуждает. Это уж наверняка.
— Да, наша Ритка – она такая… — грустно взглянув мужу в лицо и улыбнувшись, проговорила Татьяна и замолчала. И Кот замолчал, и тоже улыбнулся ей так радостно, словно она сообщила ему сейчас невесть какую счастливую новость. Так сидели они, и молчали, и улыбались навстречу друг другу, не слушая больше Асиной пафосно–обвинительной речи, которой она разразилась, бегая по комнате взад–вперед.
— Нет, что вы за родители такие, не пойму? Ехидны вы, а не родители! У них дочь пропала, а им все хорошо! И ты, Татьяна, хороша! Ренегатка несчастная! Сама вчера уговаривала меня в милицию пойти! Забыла, что ли? Нет, вы как хотите, а я своего Пашку все равно должна найти! Мне надо. Он же до сих пор, небось, думает, что я на него злюсь…Да мне бы только увидеть его, только поговорить, и все! Сказать ему, что… Что…
Она вдруг затихла на полуслове и сдулась, как воздушный шарик. Поняла вдруг, что они ее и не слышат вовсе. Да что там не слышат – ее вообще для них в комнате не было. И самой комнаты тоже не было. И всего мира больше не было. Ничего не было, кроме них двоих.
Постояв еще минуту и попялившись на чужое счастье, Ася вздохнула немного завистливо и на цыпочках вышла в прихожую. Аккуратно захлопнув за собой дверь, начала медленно спускаться по лестнице. Счастливая же эта Татьяна… Страстно захотелось почему–то, чтоб и на нее кто–нибудь посмотрел вот так же, чтоб ничего и никого не замечал вокруг, а одну только ее, Асю… Так смотрел на нее, бывало, когда–то и муж ее Павлик, и душа ее замирала и улетала высоко в небо, и купалась там в теплом молоке облаков, и возвращалась потом обратно, наполненная ласковой и праздничной их беззаботностью. Эх, счастливая, Татьяна! Надо будет потом сказать ей, чтоб ценила да берегла этот мужнин на себе взгляд. Потому что без него очень плохо. Ослабеваешь без него настолько, что легкой добычей становишься для всяких чужих низменных страстишек, и себя уже не помнишь потом, и не чувствуешь ничего, никаких молочных облаков да беззаботности…
Она даже поежилась, как от холода – так вдруг одиночество заболело. Раньше вроде и не ощущалось оно совсем, сидело и сидело где–то в ней потихоньку, а тут кольнуло–тыркнуло вдруг. С чего бы это? Она ж свою судьбу давно раз и навсегда определила - решила после мужниной гибели, что проживет остаток жизни одна, сохраняя до конца вдовью ему верность, и полностью посвятит себя детям, всю до остатка, до самой последней капельки. И вдруг надо же – чужой любви позавидовала. Тоже захотелось, чтоб на нее вот так же кто–нибудь смотрел…
А дома она отчего–то принялась рассматривать себя в зеркало. Долго и внимательно себя разглядывала. И обнаружила с удивлением – лицо ее изменилось. Не смотрел больше на нее из зеркала грустный и прибитый, выброшенный на улицу злыми хозяевами спаниель, а смотрела хоть и не молодая, хоть и не без морщинок коварных - а все–таки женщина. Пусть одинокая и страдающая – но женщина же! Именно женщина, а не маленькая собачка, которая до старости все щенок и щенок…